Бриллианты и булыжники - Борис Николаевич Ширяев

навязанные дали эффект обратного порядка, вызвали бунт крепостных крестьян Перовских и Нарышкиных, вследствие чего Шкотам пришлось оставить свои должности. А воспламененная подлинно христианской любовью к страждущему человеку англичанка-квакерша (рапсодия «Юдоль») была понята и оценена теми же самыми крестьянами, потому что, руководствуясь любовью, она нашла общий с ними язык, хотя не знала ни одного слова по-русски. Полное фиаско потерпел и высокотрудоспособный, дельный немец в рассказе «Твердый характер», безоговорочно уповавший на превосходство своей системы над русской кажущейся бессистемностью.* * *

В наши дни, в период хаоса и полной неразберихи в понимании соотношений отдельного человека и нации, различия между национальным и классовым мировоззрением и, наконец, непонимания переживаний нашего родного народа, неумения точно разграничить «русское» от «советского» не только иностранцами, но и многими из нас, более чем необходимо внимательное изучение творческого наследия Н. С. Лескова с упором на показанные им наши национальные черты. Нужно это и нам, но прежде всего иностранцам. Ведь в немецких университетах изучают в отдельных семинарах работы Ф. Достоевского и пытаются на их основе понять загадочную «русскую душу». К чему привела эта попытка Гитлера и Розенберга – общеизвестно. Не больной, двоеверный, беспрерывно борющийся с дьяволом в себе самом Достоевский, но светлый, чистый и радостный Н. С. Лесков сможет раскрыть ищущим ее, правду о «всечеловечной» русской душе, чуждой шовинизма, но до глубин проникнутой любовью к своему родному, к своей самобытности, к корням, глубоко ушедшим в русскую почву.

«Наша страна», Буэнос-Айрес,

16 июня 1955 года, № 282. С. 7

Любовь к русскому человеку

(К 60-летию со дня кончины Н. С. Лескова)

Старый деревенский поп, отец Никодим, столь многому научивший меня в мои соловецкие годы[53], говаривал:

– Такую мать, какая тебе, примерно, конфетку или пряничек дает, такую мать любить совсем не удивительно. За конфетку и собачка на задних лапках пляшет. А вот если ты, сынок, примерно, свою бы мамашу увидел в луже, в грязи валяющейся, пьяной, расхристанной, да из лужи-то ее вытащил, домой бы свел, с ласкою, с бережением, обмыл бы, спать бы уложил… Вот тогда это значит, и была бы твоя к ней настоящая любовь!..

Отец Никодим говорил всегда очень просто, пользуясь, как притчами, бытовыми примерами, а интеллектуально вылощенный интеллигент формулировал бы сказанное им так:

– Любовь бывает двух родов. Одна – к отвлеченному, неведомому, порою быть может даже вымышленному объекту, которому приписывается целый ряд несвойственных ему качеств. А другая – к объекту, познанному полностью и с положительных и с отрицательных его сторон, осознанному и в его взлетах и в его падениях…

Вот именно такою второго рода любовью любил Россию Николай Семенович Лесков.

Но чем же была для него наша великая мать Россия? Отвлеченной, абстрактной идеей, как, например, для Бердяева? Или грандиозным историческим организмом, блистающим славою и великолепием, как для многих наших крупных политических деятелей? Или просто пейзажем, перелеском трепетных березок, сумеречным российским лугом левитановских тонов, какою нередко она представляется нам теперь в годы скитаний по миру?

Для Лескова эта наша общая мать была прежде всего ее человеком, тем, который выносил в своем сердце отвлеченную идею Бердяева, множество поколений которого оформило эту идею в блистательный исторический организм, человеком, бродившим но росистым лугам и березовым перелескам, жившим в них единой, неразрывной с ними жизнью, пережинавшим вместе с ними и радость солнечного утра, и тоску осенней ночи, и ведра и грозы, и благость и скорбь.

Этого русского человека на всех ступенях его развития, на всем протяжении социальной лестницы составляющего единый и великий русский народ, Николай Семенович Лесков знал столь полно и глубоко, как, вероятно, не знал никто до него и вряд ли кто-либо познает в будущем. Не только познает, но расскажет о нем, покажет его.

Восстановим в своей памяти хотя бы основные произведения Лескова и расставим в некотором порядке огромную галерею мастерски зарисованных им портретов этого русского человека. Мы видим в ней императора Николая I, понятого Лесковым и показанного не великим самодержцем, но заключенным в этой исторической форме русским человеком с русскою душой. Рядом с ним – его министры: граф Ланской («Однодум»), знаменитый финансист граф Канкрин («Совместители»), глава Русской Церкви того времени митрополит Московский Филарет, генералы, властные крупные помещики Плодомасовы и Протозановы, их крепостные всех разрядов, купцы всех мастей и оттенков, порою размашистые, сумасбродные «чертогоны», порою энергичные, умные созидатели и вместе с тем чуткие, отзывчивые к горю ближнего люди («Овцебык»), крестьяне-старообрядцы («Запечатленный ангел»), широкий подбор портретов обычного нашего среднерусского крестьянина, городское и сельское духовенство («Соборяне» и много рассказов), рядовые офицеры («Кадетский монастырь», «Человек на часах»)…

Можно было бы назвать еще много профессий, социальных положений, жизненных обстановок, внутренних душевных переживаний, в которых показывает нам русского человека Н. С. Лесков, но для этого не хватило бы времени ни у автора, ни у читателя этой статьи. Поэтому скажем коротко: в творениях Н. С. Лескова перед нами проходит вся Русъ-Россия в целом, в лице ее человека, также взятого в целом, от зенита его взлета до бездны его падения. Но это не значит, что Н. С. Лесков разграничивает выведенные им типы на овнов и козлищ, на положительные и отрицательные. Подобное деление он производит чрезвычайно редко, в большинстве же берет каждый изображаемый им персонаж, полностью совмещая и положительные и отрицательные его черты, не противополагая одно другому, но сливая обе стороны в гармоничном сочетании их в русской душе.

Возьмем, например, пожалуй, наиболее любимого как самим Н. С. Лесковым, так и читателями, непомерного дьякона Ахиллу «русского богатыря с голубиной душой», возвышающегося до возможных человеку пределов в своей сыновней любви к протоиерею Савелию Туберозову. Но разве не опасно было бы сесть с тем же дьяконом Ахиллой за обеденный стол, особенно, если на нем стояло достаточное количество бутылок? Разве не впал в атеизм тот же дьякон Ахилла при своей поездке в Петербург и не покаялся ли в этом грехе дождливой осенней ночью приведенный к покаянию возлюбленным им учителем? А вот «Очарованный странник», он же «Несмертельный Голован». Каким огромным запасом всевозможных положительных качеств обладает его широкая русская душа, но вместе с тем в скольких смешных, нелепых, а порою даже противоречащих прописной морали положениях показывает его нам Н. С. Лесков. Рядом с ним – объятый любовью к «малым сим» тихий труженик Котин-Доилец, молящийся даже за воров, которые украдут у него плоды его труда, но за всю свою жизнь этот Котин-Доилец, несмотря на все свои старания, так и не научился подписывать свое имя.

Великая правда о русском человеке, сказанная Н. С. Лесковым, состоит именно в том, что