Выстрел в прошлое - Наталья Александрова

Прошло еще несколько дней, и Рудольф бесследно исчез, растворился в серо-розовом тумане. Лана ждала этого, она не сомневалась, что так и будет, она знала повадки своей судьбы, понимала ее язык, и нисколько не удивилась, когда к офису фирмы «Фаворит» подъехали два «мерседеса», все дверцы их синхронно распахнулись и из них со слаженностью балетной труппы возникли в облике уверенных в себе, дорого и претенциозно одетых мужчин, большие неприятности.

Как и следовало ожидать, оптовый покупатель отказался оплатить доставленную на его склады говядину на том основании, что в договоре фигурировала говядина бельгийская, а на склады доставили говядину английскую, которая по причине распространившихся слухов о повальном губчатом энцефалите среди британских коров обесценилась до последней степени. Таким образом, покупатель был стопроцентно прав, фирма «Баскон», доставив говядину, растаяла как дым, как утренний туман, получив достаточный куш может и не от бельгийцев, а еще от каких-нибудь посредников, бельгийцы в свою очередь требовали денег, а «Фаворит» оказался крайним и вынужден был платить неустойку.

Николай Андреевич Беспрозванный, гораздо больше известный под кличкой Кондрата, был страшен. Его таким не помнили даже давние друзья, коллеги по зоне и по боевой молодости. Он не кричал и не топал ногами, нет, он был тих, но щеки его мелко тряслись, «паркер» с золотым пером сплющился в пальцах, а глаза излучали такое бешенство, что завяли даже красивые искусственные цветы в его кабинете.

— Доставить. Мне. Сюда. Эту шлюху. Живую или мертвую. Из-под земли достать. Сию секунду.

Доставать «эту шлюху» из-под земли не было надобности. Она не пыталась убегать — от судьбы не убежишь, а от Кондраши — подавно. Она сидела в своем кабинете. Ее там даже не искали и, обнаружив, крайне удивились.

Беспрозванный, увидев ее, позеленел. Сначала он заорал на нее и хотел придушить, но, вглядевшись в ее глаза, затих и сел в свое знаменитое кресло. Он понял, что Лана ничего не воспринимает, как под наркозом. Кроме того, он подумал, что придушить ее было бы слишком просто, совершенно бесполезно и доставило бы ему мало удовольствия. Он немного помолчал, отдышался и спокойным доходчивым голосом сказал:

— Ты, Лана, меня удивила. Я за тобой сколько лет слежу, думал — знаю уже как облупленную. Когда ты меня в такое дерьмо макнула, я очень расстроился. Ну, думаю, ошибся в человеке. Дурой, думал, оказалась, вообразила, что может у меня деньги хапнуть и живой остаться. А теперь вижу — не в деньгах дело. На мужике сгорела. Ну что ж. Это понять можно. И сам-то я хорош — бабе доверился, дал тебе право подписи серьезных бумаг. Ну да не самому же светиться.

Ну ладно, Лана. Я все понял. Я тебя столько лет знаю, ты мне, считай, как дочь родная. Вот что я тебе скажу. Я тебя прощу и жить оставлю. Только ты мне принесешь двести штук зеленых. Это совсем немножко, я к тебе как к родной. Я на этом дерьме больше потерял, уж о моральном ущербе не говорю. Но я на вещи реально смотрю — больше тебе не достать. Но ты эти двести штук принесешь, откуда хочешь возьмешь. А если не принесешь — очень пожалеешь. Я к тебе как к родной, но учить вас, дураков, надо. Я тебя убивать не стану, я тебя посажу и позабочусь, чтобы к тебе на зоне особое отношение было. Как к родной. Тебя бабы-уголовницы на хлеб намажут и с дерьмом съедят. Ты, Лана, так умереть захочешь, как никогда и ничего не хотела. Ты кобеля своего драного так не хотела, как смерти на зоне захочешь. Но тебе умереть не дадут — уж я об этом попрошу позаботиться. Уж ты поверь мне, заботой тебя там окружат. Со всех сторон. С одной стороны — уголовницы, ты уж поверь, они мужиков куда страшнее. С другой стороны — охрана, чтобы ты не заскучала. Доходчиво объясняю?

Лана кивнула. Шеф объяснял так доходчиво, что она сквозь свой наркоз, сквозь застилавшие ее глаза клочья тумана, когда-то — серо-розового, а теперь — грязно-серого, увидела, кожей почувствовала нарисованное им будущее. Ее передернуло. Шеф удовлетворенно кивнул.

— Вижу, дошло до тебя. Пробрало. Это хорошо. Теперь ты забегаешь, денежки искать будешь. Я тебя торопить не буду, я тебе, как родной, три месяца дам. Бежать от меня — не убежишь, я тебя везде достану, а что ты сама себя со страху порешить можешь — не верю. Ишь как зоны забоялась, знаю — жить хочешь.

Три месяца — это долго, очень долго. Но если ты, Лана, не уложишься — не обессудь. Все будет так, как я сказал. А теперь — все. Пошла вон. Я твою кислую рожу больше видеть не желаю. Придешь, когда деньги соберешь.

Лана вышла из его кабинета, снова повторяя одними губами: «Все кончено, все кончено, все кончено…» Где можно взять такие огромные деньги? Квартира, машина… И четверти не наберется, а больше у нее ничего не было. Занять? Господи, у кого можно занять такие немыслимые деньги? А как их потом отдавать?

Да и не даст никто. Знакомых масса, но все хорошо к ней относятся только пока она нужный, полезный, процветающий человек, а стоит заикнуться о деньгах — всех ее знакомых поминай как звали… Унесенные ветром. Нет, рассчитывать можно только на себя.

Вера была в отчаянии. Мужа перевели в палату, врач сказал, что состояние, конечно, тяжелое, но все идет, как обычно при инфаркте — полная неподвижность, потом можно чуть поворачивать больного на бок, на девятнадцатый день можно сесть, если! — многозначительно добавил врач, и понимать это «если» можно было как угодно — если все пойдет как надо или если вообще доживет. Но если так будет продолжаться, то скоро оправдаются самые мрачные прогнозы.

Муж не хотел поправляться, не хотел есть, он вообще не хотел жить. Он покорно принимал лекарства, лежал под капельницами совершенно неподвижно и, хоть был в сознании, ни с кем не разговаривал. Он лежал, отрешенно глядя в потолок, а когда Вера к нему подходила, он закрывал глаза, потому что не мог отвернуться. Если так будет продолжаться, дело кончится плохо.

Вера подошла к постели, муж лежал с закрытыми глазами, тихо-тихо.

— Виктор, — позвала Вера, — Витя, ты меня слышишь? Открой, пожалуйста, глаза.

Он с трудом приподнял веки и уставился куда-то в потолок.

— Посмотри на меня, Витя.

Он перевел глаза на Веру, в них не было ничего, кроме усталости.

— Витя, — начала Вера, — я знаю, что тебе неприятно меня видеть. Но я не могу просто так тебя тут оставить, не могу не приходить. Можно нанять медсестру и сиделку, но я знаю, что буду ухаживать за тобой гораздо лучше. Если бы ты смог преодолеть себя, я бы помогла тебе поправиться. Доктор говорит, что сейчас все зависит от тебя, — добавила Вера для пущей убедительности.

— Ты не понимаешь, — прошелестел он одними губами, — мне стыдно. — Он сделал попытку отвернуться.

— Не двигайся, Витя, тебе нельзя!

Тогда он опять закрыл глаза. Она посидела рядом, помолчала. Ему стыдно, и он не хочет жить. Нетрудно догадаться, чего он стыдится. Вера не спрашивала его о причинах, что-то подсказывало ей, что он никогда не скажет. Вот как переломала их жизнь эта непонятно откуда ворвавшаяся девица. Вера не хочет о ней думать, ей безразлично, кто она такая. Ее больше нет — и слава Богу. Одно Вера знает точно — она не даст мужу умереть. Как они будут жить дальше — об этом они подумают потом, когда Виктор поправится. Нормальные цивилизованные люди всегда смогут договориться. Всего один раз в жизни Вера вышла из себя и дала волю своим чувствам — из-за этого Виктор чуть не умер. Нет уж, больше она такого себя не позволит, и она вытащит его, обязательно вытащит, несмотря ни на что. Ему сейчас стыдно перед ней, перед детьми, Вере тоже ужасно стыдно, что она бросила его при смерти, и ее вовсе не оправдывает то, что это он ее довел до бешенства. И сейчас совсем не важно, что она не чувствует к мужу не только любви, но и жалости, что ей даже трудно к нему прикоснуться. Она себя преодолеет, но умереть ему не даст.

— Витя, — Вера сделала над собой усилие и погладила его по щеке, — давай отложим этот разговор до тех пор, пока ты не поправишься. Ты не думай сейчас обо всем этом.

— Я ни о чем другом не могу думать! — еле слышно прошептал он.

— Сейчас поедим, потом я тебе почитаю что-нибудь смешное, вечером Ира придет, скоро приедет Андрей, Ирина ему сообщила. Мак по тебе скучает, прямо не знаю, что с ним делать! Не привык один дома находиться. Позавчера вечером прихожу, представляешь, изгрыз твой новый ботинок! Из той итальянской пары, коричневый. Я говорю, Мак, как тебе не стыдно, ты же уже взрослый пес! На следующий день оставила ему в коридоре Андрюшины кроссовки старые, так он их не тронул и смотрит на меня так обиженно, мол, что ты мне подсовываешь? Что с ним делать, ума не приложу!

— Отдай ему второй итальянский ботинок, — слабо улыбнулся муж, и у Веры немного полегчало на душе.

После разговора, вернее, после монолога Кондраши, который Лана выслушала молча, прошло три дня. Лана прожила их в какой-то лихорадке. Ее мучила жуткая несправедливость случившегося. Вся ее жизнь была без тепла, без радости, без того, что называют «женским счастьем». О нормальной семье она уже перестала мечтать, но любовь… Неужели, эта безрадостная встреча и есть все то счастье, что отпущено ей судьбой? И за такую малость ее ждет такая страшная, такая несоизмеримая расплата? Лана ни на секунду не усомнилась в обещании своего бывшего шефа: он обещал ей ад, и он ей это устроит. В таких вещах его слово было твердым. Наркоз прошел, наступило отрезвление. Лана прислушалась к себе. Она хотела жить, это ее бывший шеф разглядел в ней абсолютно верно. Она не хотела на зону, но умирать она тоже не хотела, она хотела жить, и по возможности хорошо. Она хотела стать сильной, обладать большой властью, чтобы ее боялись. Лана усмехнулась этим мыслям — сейчас речь идет о том, чтобы выжить, а она думает о власти. Она не видела никакого практического выхода, как вдруг случайно вспомнила про Олега Николаевича Глебова.