Намеренное зло - Ольга Смирнова

При упоминании двоюродного брата матери Матвей заскрипел зубами и нервно потер руки — под столом, чтобы она не заметила. «Двоюродный брат», как назвала его мать, был, по сути, седьмой водой на киселе, но родственником. Собственно, матери он приходился и впрямь братом, но уж точно не двоюродным, и даже не троюродным, но почему-то это обстоятельство старательно ею игнорировалось. А если Матвей заострял на этом внимание, начинались упреки и обвинения. Впрочем, они начинались по большинству поводов, и ничего удивительного в этом не было.

— Мам…

— Но Матвей, ты только подумай! — воскликнула мать, и лицо ее стало одухотворенным, как всякий раз, когда она замышляла нечто великое, предвкушала перспективы. Матвей залюбовался, не решаясь её прервать. Одновременно ему стало горько, что не его это заслуга — счастье матери, пусть и минутное. — Ты у меня умничка, ты сможешь выкарабкаться. Ты станешь знаменитым ученым, прославишь мое… свое имя. Я уже вижу, как ты стоишь за кафедрой и читаешь лекции. Да, тридцать лет потрачены впустую, но еще есть шанс.

По мнению Матвея, тридцать лет его жизни были потрачены на попытки угодить и угадать.

— Вот с кого тебе надо брать пример, — продолжала мать, всплеснув руками. — Алекс! Великий волшебник! А ты в школе детям книги выдаешь, это ли не провал? Нет, решено. Буду ему писать. Умолять, чтобы сжалился над сестрой своей, взял сына ее неразумного в подмастерья. Вдруг повезет.

Матвей вновь стиснул зубы так, что они скрипнули, сжал кулаки — каждый раз при пении хвалебной оды незнакомому ему Алексу его начинало трясти от бешенства. Алекс олицетворял — словно бы издеваясь — все, к чему должен был стремиться Матвей. Все, что мать так и не смогла из него выжать, несмотря на приложенные усилия. И постепенно Матвей начал ненавидеть этого неведомого родственника так, как будто он лично мешал ему жить. Будто именно он, Алекс, виноват в том, что Матвей не смог, не оправдал, не сдюжил, не достиг…

Мать ставила Алекса в пример — Матвей тихо сходил с ума от несоответствия; мать восхищалась Алексом — Матвей закипал от ненависти, которую не мог выплеснуть; мать приказывала на Алекса равняться — Матвей выл от тоски, ему хотелось разнести на куски и этот дом, ставший тюрьмой, и этот мир, такой несправедливый и жестокий.

И постепенно, исподволь, Матвей стал воспринимать Алекса как врага личного, собственного, непримиримого. Он рисовал в уме картины священной мести, в коих повергал соперника в трепет и ничтожество одним своим мужественным видом. И когда он возвращался домой несомненным триумфатором, мать обнимала его, целовала в лоб и говорила: «Матвей, я горжусь тобой».

Иногда — когда мать переходила все границы — ему хотелось убивать. Просто выйти на улицу и начать убивать. Силенок ему не хватало, смелости тоже, но желание от этого не проходило. Иногда хотелось схватить мать за шею — особенно когда она с всезнающим видом читала ему нотации — и давить, пока у неё глаза не вылезут из орбит. Пока она не прохрипит: «Прости, ты мой самый любимый… самый любимый просто так…»

Но это бывало крайне редко. Чаще Матвей был послушным, инфантильным, вяло тянущим свою лямку в школе и безмерно любящим мать сыном.

— Матвей, ау. Ты опять меня не слушаешь.

— Прости, мама. Я задумался. Прости.

Мать тяжело вздохнула, обвела комнату взглядом, словно призывая предметы мебели в безмолвные свидетели скудоумия сына, и сказала:

— Сегодня же напишу письмо. Ты ложись спать, а я пойду писать. Завтра отправишь почтой.

— Но… мама! Мне этого не надо!

— А кому это надо? — оскорбленно выпрямилась мать. — Мне? Незнакомому дяде? Кому? Матвей, ты сам не знаешь, что для тебя будет лучше, зато это знаю я. Для этого и существуют матери. Наш, материнский, долг — воспитать правильного сына, за которого не будет стыдно. Который послушен и уважителен. И уважаем, разумеется. Матвей, я верю в тебя. Ты способен на большее. Поэтому письмо — не обсуждается.

— Но у меня есть работа. Я не собираюсь переезжать ни в какую столицу, пойми.

— Ну, разумеется, собираешься. И я поеду с тобой — мне давно осточертел этот городок. Работу поменяю, опять же. Все какое-то разнообразие.

— Мама! Я уже взрослый и сам отвечаю за себя. Мне не нужны провожатые. Если я соберусь ехать, то один.

— Не спорь с матерью. Я лучше знаю. И потом — какие провожатые? Тебе тридцать лет, ты вполне самостоятельный мужчина, а я еду только за тем, чтобы… скучно здесь, все обрыдло, надоело, говорю же. Надо обстановку радикально сменить. Я бы и без тебя уехала, но раз уж так удачно совпадает…

Матвей взял стакан с водой и стал пить, чтобы в образовавшуюся паузу поразмыслить. Он начал машинально считать глотки и разозлился на себя еще и за это. Тянуло встать и заорать — не хочу! Швырнуть стакан об пол — не буду! И затопать ногами — совсем как маленький ребенок. Но Матвей даже в детстве себе такого не позволял. Не позволил и сейчас. На седьмом глотке он отставил стакан и ровно произнес:

— Мама, начнем с того, что я не хочу никуда ехать. Мне не нужен твой Алекс, столица и все то, о чем ты…

Глаза матери стали строгими, засверкали укоризной, обидой, когда она прервала сына:

— Матвей, ты меня совсем не любишь, да? Ты совсем меня не любишь. Я это вижу.

— Мама! Нет! Я… не «не люблю» тебя! — Сказать просто «Я тебя люблю» у Матвея не поворачивался язык. — Ты не права! Но я не хочу никуда ехать! Я здесь живу, работаю, мне не нужен твой Алекс! Пожалуйста, не надо ему писать! — Эмоционально взмахнув руками, Матвей задел чашку с чаем, она упала на пол и разбилась. Содержимое разлилось по ковру.

— Матвей! — воскликнула мать. — Не веди себя как капризный ребенок. Ты поступаешь плохо.

— Мама, я не хотел…

— Приберись тут. И марш наверх, ужинать ты сегодня больше не будешь.

«Тридцать лет, — думал Матвей по дороге в комнату. — Мне тридцать лет исполнилось недавно, а меня отсылают в комнату, как десятилетнего. И самое ужасное — я иду. Как будто так и должно быть. Неужели этому не будет конца? Мама, ну почему все так сложно?»

Очутившись в комнате, Матвей улегся на кровать, смежил веки и выдохнул. Он расслабился впервые с тех пор, как проснулся. Хотя с некоторых пор у него стало возникать неприятное ощущение, что он и не просыпается вовсе, а наоборот, засыпает и попадает в чей-то кошмар, где есть мать, школьные будни и завышенные ожидания. А самое ужасное, что события перестали четко квалифицироваться как «приснилось/было в реальности». Ярлычки, что ли, повесить? Или записывать начать? Матвей решительно запретил себе думать об этом, потому что мысли сбивали с толку еще больше. Пошарив рукой сбоку, он выудил из-под одеяла книжку, которую вчера выкинул из окна, и за которой пришлось спускаться в сад (а заодно и ботинки принести), и открыл в первом попавшемся месте. Хммм…