Чудеса Дивнозёрья - Алан Григорьев

на них натравить, а эти негодяйки — представь себе — отказались вступиться. Сказали: ну их, людишек мерзких и ентернеты с техникой, не разбираемся мы. Так что с лесавками мы тож разругались…

— Дай сюда телефон, — Тайка протянула руку. — С троллями не нужно разговаривать. Они приходят, чтобы нарочно тебя обидеть и самоутвердиться за твой счёт. Поэтому обидные комментарии трём, обидчика — в бан.

— В жбан? — обрадовался леший, потирая широкие ладони. — Это я могу! И в тыкву тоже прописать желаю!

— Не в жбан, а в бан, — наверное, впервые за этот злополучный день Тайка улыбнулась. — Просто запрещаем им писать тебе гадости. Раз — и всё.

— А разве так можно?

— Почему нет? Вот представь, что в твой лес зашёл какой-нибудь турист. И вместо того, чтобы собирать грибы да ягоды, начал поджигать траву, ломать молодые деревца и раскидывать повсюду мусор. Что ты сделаешь?

— Ну, пугну его, чтобы неповадно было.

— Допустим. А если не помогло?

— Ещё раз пугну, — леший, похоже, не понимал, чего Тайка от него хочет.

— А конечная-то цель твоих пугалок какая?

— Да шоб энтот турист либо вёл себя прилично, либо вообще в чащу впредь зайти боялся. Неча тут шляться и пакостничать, мой это лес!

— Вот именно, — Тайка с облегчением выдохнула. — Твоя страница — это как твой лес, понимаешь? Кто с недобрыми намерениями явился — пусть уходит.

— По-о-онял! — Гриня просветлел лицом и вырвал телефон из рук Тайки. — Ща я им всем в жбан! Мой лес — мои правила!

— Кстати, я тут тоже кое-что понял, — встрепенулся Никифор. — Это всё злобушки-воробушки виноваты!

— Кто?! — Тайка, Пушок и Гриня сказали это хором. На домового уставились три пары недоумевающих глаз.

— Эх, молодёжь! Всему-то вас учить надо! — Никифор потёр руки: уж очень он любил порой понаставничать. — Энто бабке Таисье ещё ейная бабка рассказывала — живут на свете такие птички: на вид вроде как воробьи, только пером черны. А глаза горят, аки уголёчки алые. Налетит такая стая, прыгает, чирикает, потешается. Посвист их человечьему уху не слышен, а на нервы действует, аки металлом по стеклу. И начинает ярость в душе закипать. А коли на улицу выйдешь да, божечки не приведи, в помёт ихний вступишь — тут вообще злоба начинает через край перехлёстывать и переть, будто каша из котла. Рот сам собой раскрывается, говорит слова обидные, умножает яд и передаёт дальше. А злобушки-воробушки и рады — ещё пуще чирикают, людским гневом насыщаясь.

Тайка сперва хотела сказать, что ничего подобного в бабкиной тетрадке не значилось, а потом припомнила страницу, на которую, судя по пятнам, компот какой-то пролили. Вот чернила и растеклись. Небось, там про злобушков-воробушков и было написано.

А Пушок вдруг пристально уставился за окно. Его уши встали торчком, коловерша сосредоточенно завилял охвостьем, перебирая задними лапами и явно готовясь к прыжку.

— Тая! Они там!

— Кто? — Тайка на всякий случай протёрла глаза, но ничего не увидела.

— Да эти злобушки-воробушки. Прям у нас на подоконнике сидят. Пялятся да глумятся. Ух, я им сейчас перья-то повыдергаю!

— Не надо! — крикнул Никифор, но поздно: Пушок уже прыгнул.

Тайка по-прежнему ничего не видела, поэтому ей оставалось полагаться лишь на слух. Коловершьи когти брякнули по карнизу, послышался шелест крыльев и обиженный мяв:

— Уй, я так не играю! Это нечестно!

— Горе ты моё! — Тайка высунулась за окно и освободила несчастного Пушка (у того когти накрепко застряли в ставне), подула на лапки, сунула пряник в пасть.

— Я пофти поймал иф, — запричитал коловерша, жуя угощение. — Цафнул кофтями, прижаф. Кусь — а фместо одного вобобыфка — дфа!

— Ничего не понимаю. Ты прожуй сначала.

— Я снофа кусь — а иф — чефыре. Обифно!

— Хочешь сказать, их стало больше? — ахнула Тайка.

Пушок отчаянно закивал, а Никифор, огладив бороду, крякнул:

— Оно и понятно: злом умножаем зло.

— У меня от энтой вашей филохсофии голова болит, — скривился Гриня. — Нельзя ли как-то попроще растолковать?

Домовой воздел к потолку палец:

— Поясняю: нельзя злобушков-воробушков жрать. Делу оно не поможет, а живот ещё пуще скрутит, — он снял с морды Пушка что-то невидимое (может быть, чёрные перья гадких пташек?) и продолжил: — Их вредный умысел в чём состоит? Шоб зло в мире множилось. А ты его — кусь! Вот потому и стало два воробушка, а потом четыре.

— Так как же их тогда извести? — нахмурилась Тайка. — Мне совсем не нравится, что у нас в Дивнозёрье такая пакость завелась. Это значит, и баба Лиза вляпалась уже, и училка литры?

— Угу, обе вляпались, — кивнул Никифор. — И тебе передали. А ты дальше — пнула ведро, наорала на Пушка. Пушок тоже расстроился, но вместо того, чтобы подумать головой, напал на воробушков, они и размножились.

— Значит, и энти… как их… мои сетевые тролли тоже вляпались? — Гриня потряс телефоном. — А давайте этих злобушков-воробушков тоже в жбан?

— Не выйдет, — вздохнула Тайка. — Это в интернете всё просто, а из жизни вредного соседа не вычеркнешь, злую училку не переспоришь, крикливого начальника ластиком не сотрёшь… эх…

— Не кручинься, Таюшка-хозяюшка, — домовой погладил её по поникшим плечам. — Выход есть! Да, злобушки-воробушки всегда рядом, будут стараться напасть, уязвить. Но вот что важно: не нести зло дальше! Скажем, наступили тебе на ногу в автобусе, толкнули или обругали на рынке — воробушек сразу тебе на плечо прыг. Аты ему: кыш-кыш, пернатый!

— Легко тебе говорить, — поджала губы Тайка. — А я ведь их даже не вижу. Откуда мне знать, что ко мне злобушек прилип?

И сама поняла: глупый вопрос. Когда гнев в душе клокочет, всякий это почувствует. Обиду нельзя не заметить.

— Ой, я не то хотела спросить. Скажи, Никифор, как не нести воробушка дальше и на других не пересаживать? Ведь если мне обидно, разве я могу запретить себе обижаться?

— Конечно, не можешь, — улыбнулся домовой. — Да и не должна. Обида — такое же чувство, как все прочие, и гнев тож с кажным случается. Думаешь, я сегодня не злился, когда этот рыжий недотёпа вазочку разбил? Я ведь только-только пол домыл, а он…

— Сам ты недотёпа, — зашипел Пушок, но Тайка заткнула ему пасть ладонью.

— Ну? И как же ты сбросил злобушка-воробушка?

Домовой достал из кармана лимонную мармеладку.

— Я всегда, как чую, шо сейчас ляпну чёт-то не то, сразу дольку ем, и злость утихает. Но это только моё средство, а кажному из вас собственное найти надобно.

— Шоколадный то-о-орт, — мечтательно протянул Пушок. — Уверен, я точно не буду злиться, если мне дать кусочек. Или два. Нет, лучше три!

— Тогда сейчас сбегаю