Свобода и любовь (сборник) - Александра Коллонтай

– Груша!

– Василиса! Родненькая. Когда-то приехала? Вот не ждала-то.

Поставила Груша чайник на пол. Обнялись.

– Милости прошу ко мне… Твоя светелка. Твоей добротой в ней проживаю… Вот только отпереть дай. Воровство у нас по дому страсть!.. Ключом теперь запираю, даже как за водой хожу… Намедни у Фуражкина с гвоздя осеннее пальто сняли. Новешенькое… Весь дом на ноги поднял. Милицию вызвал. Ничего не нашли. Ну, вот ты и дома, Василиса. Раздевайся. Умойся с дороги. А я как раз чайничать собралась. Покушать-то хочешь? Яйца есть, хлебец, яблочки…

Дома? Груша сказала «дома». Разве у таких, как Вася есть «дом»? Оглянулась. Будто знакомая светелка. Но уже не псина. Ножная «швейка», манекен в углу… Куски материи. На полу отрезы, обрывки ниток… Стены стык. Нет на них Маркса, Ленина, группы «коммунаров», когда годовщину дома праздновали… Вместо них висит полинялый бумажный красный веер, а рядом засиженная мухами открытка с яйцом и золотой надписью: Христос Воскресе… В уголке образ. Груша не партийная. В Бога верует. Посты соблюдает, хоть стоит за советскую власть и с коммунистами дружит. Жених у ней был. С белыми ушел. Может, погиб… Если погиб, не иначе как красноармейцы убили. Оттого Груша и не хочет коммунисткой стать. Память о женихе бережет.

С вами пойду – он с того света меня проклянет…

Вася раньше Груши не понимала. Как можно белого любить? А сейчас Вася – знает сердцу не прикажешь… По разным тропам разошлись они с Владимиром. А любовь-то еще жива… Покою от нее нет…

Рада Груша Василисе. Не знает, куда и посадить. Новостями так и сыплет. Удивляется: чего Вася у мужа на хлебах не отъелась? Какая была тощая, такая и назад вернулась. Будто еще худее стала. Вася отмалчивается. Думалось Васе: увидит Грушу, обнимет подружку, все горе свое в слезах порасскажет.

А увидела, и молчанка нашла. Слов не найти. Как горе такое другому поведаешь?

Услыхали по дому, что Василиса приехала. Старые жильцы обрадовались. Новые залюбопытничали. Какая такая? Член домкома нахмурился опять, пожалуй, в администрацию метит? Детишки, Васины друзья из детского клуба, первыми к Груше в комнату пробежали.

Что постарше, сразу к Васе с жалобой: при нэпе клуб детский закрыли. Говорят, не окупается. Помещение, мол, на другое нужно. А где же теперь школьникам уроки готовить? Коллекции все повышвыряли, библиотеку по рукам роздали, а что и продали…

Слушает Вася. Как так можно? И сразу закипела: этого дела она не оставит. Сегодня же в партком, в наробраз, в жилотдел. Нэп нэпом, а что трудом, и каким трудом, наладили сами рабочие – этого трогать не смей…

– Пойду воевать… Не спущу им этого. Не беспокойтесь, ребятки, я ваши требования отстою. Хоть бы в Москву из-за них ехать пришлось.

Ребятишки, что постарше, смеются. Верят они Василисе. Эта отстоит. Пойдет теперь «воевать»… Ее и в доме «воякой» зовут. Правильно! Дети Василису одобряют.

За детьми пришли здороваться прежние жильцы. Не успеют «здрасьте» сказать, и уж каждый спешит с Василисой заботами, горем своим поделиться. У каждого свое, Вася слушает. По привычке вникает. Советы дает. Утешает.

Набралось народу в светелке – мухе негде пролететь.

– Да вы, товарищи, погодили бы, – просит Груша, – и поесть-то с дороги не дадите… Человек, небось, устал, сколько ночей ехала. А вы тут со всякой своей требухой голову морочите.

– Нет, Груша, не мешай… Я совсем не устала, Так вы что же это мне, Тимофей Тимофеевич, говорить начали? Да, про налоги, что и вас обложили… Как же так? Вы же не хозяин, не эксплуататор, не директор…

Сказала «директор» – Володю вспомнила. Полоснула боль и потонула в чужих заботах… Некогда.

Разошлись понемногу знакомцы старые. Вася в партком собралась. Сразу дела обделывать. И усталость забыла.

Кофточку застегивает. Грушины новости слушает. Тот женился. Этот из партии вышел… Та в совет попала. И вдруг Федосеихин голос. На весь коридор слышно.

– Где-то она, золото наше? Заступница драгоценная. Голубушка, Василиса Дементьевна…

И прямо Васе на шею. Обнимает, мусолит. А сама слезами горькими обливается, Васино лицо все залила.

– Уж так-то ждала тебя, родненькую. Так-то по тебе тосковала… Только и свету, что в вас, Василиса Дементьевна. Думаю, как приедет она, наша заступница, сразу дело разберет. Не посмеет он при ней, окаянный, жену законную позорить… Постыдится со шлюхой на весь дом срам наводить… Пожалеет меня, что с малыми детьми одной мыкаться приходится… К суду его притянет. Пусть хоть партии послушается. Только на тебя, золото наше, вся и надежда моя.

Привыкла Вася горе чужое с двух слов смекать. А тут невдомек: о чем плачется Федосеиха? На кого жалобу ведет? Видит Василиса, переменилась Федосеиха, не узнать. Была баба молодая, крепкая, грудастая, а стала желтая да худая… Состарилась.

Что за горе такое?

Федосеев с Дорой, с «некрещеной жидовкой», любовь завел. Жену знать не хочет. На весь околоток позорит. Людей не стыдится. Детей родных забросил. Все голубушке своей тащит. На, сударушка, получай! Пусть семья под забором подыхает. Только меня, корявого, не гони…

– И что Дора-то в нем, дура этакая, нашла? – завывает Федосеиха. Хоть бы мужчина-то был настоявший… А то, тьфу! Сморчок поганый… Одна я восемь годов его терпела… Корявое рыло его ради детей целовала… Думала, хоть и дурен ты собою, Васильевич, да раз судьба связала да церковь повенчала, приходится тебя терпеть… Уж так-то он мне поган бывал, как с ласками лез! Терпела. На других не глядела. Думала: благодарность заслужу его, молодость свою ему, сморчку поганому, отдала. А оно, вот тебе, что выходит. Как краса-то моя ушла, он за девчонкой гоняется. С жидовкой связался. Всему околотку на срам…

Плачет Федосеиха, убивается. Вася слушает. А к сердцу будто темная волна подкатила… Будто на Федосеихе свое горе видит. Свою обиду узнает. Нудно. Куда вся бодрость ушла. Теперь и в партком неохота идти. Уткнуться бы в подушку, света не видеть…

А Федосеиха плачет. Василисины плечи целует. Просит Васю уму-разуму мужа поучить, за малых детей заступиться. Судом партийным пригрозить.

Из парткома Васю товарищи до дому провожают. Не наговорятся. И Вася веселая такая. Бодрая. Как в партком попала, обо всем на свете забыла. Будто ничем другим не жила. Будто, кроме партии, нет других забот у Васи. Волнуется, спорит. Настаивает. Разузнает, «информируется». Интересно. Радостно. Голова работает, а душа будто на крыльях парит…

Взбежала в свою светелку, лестницы не заметила. И только тут поняла, что устала.

Пока Груша с ужином хлопотала, прилегла Вася на кровать, да так и заснула. Крепко.

Груша на подругу поглядела. Будить, не будить? Пожалела. Измаялась Вася. Пусть проспится.

Как ребенка, Васю раздела, сапоги сняла. Одеялом покрыла. Лампочку платочком завесила. Сама за работу села петли метать.

Стук-стук!

– Еще кого черт несет? – Сердится Груша. Покою нет.

Открыла.

В дверях Федосеев-супруг.

– Вам чего?

– К Василисе Дементьевне… Дома?

Да что вы все, рехнулись? Человек с дороги, измотался не спавши, а они будто голодные собаки на кость накидываются. Спит Василиса Дементьевна.

Пререкаются Груша с Федосеевым. Федосеев настаивает. Груша не пускает. Уговорились на завтра.

Перед носом Федосеева Груша дверь затворила. Сморчок поганый! Жена законная, трое ребят, Дора с животом ходит. Поди распутайся.

Не одобряет Груша Федосеева. Осуждает и Дору. Зачем с женатым сошлась? Мало, что ли, холостых? Груша насчет нравов строгая. И себя «блюдет». До сих пор жениха не забыла.

Проснулась Вася. Примиренная. Вся затихшая. А осеннее солнышко в окошке играет, швейку золотит. Груша утюг на керосинке греет, платье «фасонить» собирается.

– Кому платье-то?

– Исполкомше. На именины.

– Как? Разве именины теперь празднуют?

– И как еще! Ты бы поглядела, лучше прежних господ. Одних закусок целый стол. Вино. Водка…

Шипит Грушин утюг. Не до бесед. Вася на знакомой постели нежится. Жесткая постель. Узкая. С Володей на ней спала. Как умещались-то? Теперь и на широкой тесно, друг другу мешали.

То тогда, а то теперь.

Вот-вот тоска-кручина к сердцу подкрадется, покой Васин нарушит. Но на сердце покойно. Примирение. Будто в саду после бури.

Неужели мукам конец?

Груша про уговор Федосеева вспомнила. Васе передала.

Что ж, пускай приходит. А самой неохота с Федосеевым возиться. Будто обидно ей: зачем у Федосеевых, у склочников, такое же горе, что и у ней приключилось?

Про Дору справляется: какая-такая?

– Не помнишь? – удивляется Груша. – Черненькая, красивенькая. На комсомольском празднике с бубнами плясала.

Вспомнила Вася Дору. Хвалят в культкомиссии, у кожевников работала. Умненькая, ничего, что молодая. Поет хорошо. Где же Федосеихе с ней тягаться!

Груша с Васей не согласна. Дору осуждает. Надо закон блюсти. Если коммунисты этакому поведению мужей потачку давать будут, все мужья жен с малыми ребятами побросают да девчонок себе заведут. Будто в партии против Доры дело затеяли.