Блокада. Книга 3. Война в зазеркалье - Кирилл Бенедиктов

— А электродики-то мы обычно в одно только место и лепим. Пять минут — и готова яичница! Ну, будешь говорить?

— Я себе не враг, — прохрипел Гумилев.

— Тогда начнем, — бесстрастно сказал офицер. — Дано: мы знаем, что в деревню вас привели люди, связанные с партизанами. Вопрос — вы тоже партизаны?

— Нет, — Лев замотал головой. — Я не партизан. Я боец Русской Освободительной армии…

— Савелий, — недовольно проговорил офицер. Круглолицый полицай выступил из тьмы и ударил Гумилева ломиком по пальцам. Ударил несильно, даже не замахиваясь — но боль была такая, что у Льва из глаз брызнули слезы.

— Поясняю — сказал офицер. — Ты должен отвечать только на заданные вопросы. Я пока не спрашивал, кто ты такой. Отвечай коротко и правдиво, ясно?

— Ясно, — выдохнул Лев.

— Второй, который был с тобой — он партизан?

— Нет! — ему показалось, что Савелий опять занес ломик. — Да нет же!

— Спокойно. Как вы оказались среди партизан?

— Мы заблудились. В лесу нас схватили какие-то люди. Мы не знали, что это партизаны.

Офицер поморщился.

— Савелий!

На этот раз удар был сильнее. Перед глазами Льва завертелись черные круги.

— Я хочу слышать правду. Ложь означает немедленное наказание. Klar?

«Сволочь, — подумал Гумилев бессильно. — Проклятая фашистская сволочь!»

Еще минуту назад он был готов изложить офицеру свою легенду, признаться в дезертирстве из рядов РОНА и даже выразить желание сотрудничать с немецкой администрацией. Все это было предусмотрено планом Жерома. Но сейчас тактика допроса стала окончательно ясна ему: офицер хотел, чтобы Гумилев выдал местонахождение и связников партизан. И только после этого, вынудив пленника к предательству, собирался перейти к выяснению прочих вопросов.

— Вот что, — сказал он, чувствуя, как немеют губы, — иди-ка ты к такой-то матери, фриц вонючий. Ничего я тебе больше не скажу.

— Это было предсказуемо, — у немца дернулся уголок рта. — Савелий, подключай динамо-машину.

«Ну, вот и все, — подумал Гумилев. Страх куда-то исчез. Он вообще больше ничего не чувствовал, одну только ненависть к этой черной швали. — Жаль, только двоих подстрелить успел».

Савелий подтянул к шведской стенке два провода с электродами. Лев рванулся, но руки и ноги были прикручены на совесть.

— Не дергайся, голуба, — Царицкий расплылся в широкой улыбке. — Бесполезно. Знал бы ты, как я люблю смотреть на это дело! Веришь, аж слюнки текут!

— Молчать! — брезгливо оборвал его офицер. — Савелий, минимальный ток.

«Не буду кричать, — подумал Гумилев. — Ни за что не буду!»

Когда Савелий в третий раз крутанул ручку динамо-машины, он закричал.

— Я повторяю свой вопрос, — сказал немец, — как вы оказались среди партизан?

«Надо потерять сознание, — сказал себе Лев. — Тогда они ничего от меня не добьются».

Этой наукой он тоже овладел в Крестах. Чтобы не стать падлой и стукачом, приходилось доводить следователей до бешенства — тогда удар ножки от табурета гарантировано отправлял упрямца в беспамятство.

Но сейчас сознание, как нарочно, не спешило его покидать. Ему было очень больно, однако боль, как это ни ужасно, была терпимой. Офицер и его подручные превосходно владели своим ремеслом; по сравнению с ними следователи из питерского Большого дома казались неумелыми школьниками.

— Я буду спрашивать, пока ты не ответишь, — терпеливо проговорил немец. — А ответишь ты все равно. Савелий, пять оборотов.

Льву показалось, что глаза его вылезают из орбит — боль распирала черепную коробку, как поднявшееся дрожжевое тесто. Взгляд его случайно упал на Царицкого — толстый переводчик тяжело дышал, облизывая языком пухлые красные губы. Гумилева затошнило.

— Я знаю, что в лесу есть партизанские отряды, — немец подошел к нему и ткнул стеком под подбородок. — Мне нужно знать, зачем партизаны понадобились вам. Для этого я задаю наводящие вопросы. Как вы нашли партизан?

— Нашли, — просипел Гумилев, — шли-шли и нашли…

— Он издевается, господин оберлейтенант, — притворно огорчился Царицкий.

— Семь оборотов!

«Консорция, — повторял про себя Лев, — консорция палачей… Извращенцы, садисты, маньяки — все, кто в нормальных условиях прятался бы от правосудия и совершал преступления втихомолку — теперь, при фашистской власти, могут смело воплощать свои мечты и фантазии в жизнь… и никакого наказания им за это не будет, напротив…»

Новая вспышка боли оборвала мысль. Подвал качнулся и поплыл куда-то в сторону, но тут же вернулся на место.

— И еще раз: откуда вы узнали, где находятся партизаны? Вам кто-то сказал? Кто?

Гумилев проглотил вязкую слюну.

— Дед Пихто.

Офицер выслушал объяснение Царицкого и первый раз за все время допроса улыбнулся.

— Ты, вероятно, думаешь, что можешь играть в героя долго. Однако это не так. — Он посмотрел на часы. — С момента начала допроса прошло три минуты. Уверен, что тебе они показались вечностью. Через пять минут ты будешь выть и умолять меня выключить ток. Через десять — расскажешь все, что знаешь, и все, чего не знаешь, тоже. За это время ты пройдешь через все муки ада. Скажи — ты все еще хочешь играть в героя?

Лев поднял голову и посмотрел в холодные голубые глаза оберлейтенанта.

— Nil mortalibus ardui est, — пробормотал он хрипло. Офицер озадаченно уставился на него. Как и предполагал Гумилев, оберлейтенант не знал латыни.

— Caelum ipsum petimus stultitia, nequePer nostrum patimur scelus IracundaJovem ponerefulmina.[17]

— Царицкий! — прикрикнул немец. Переводчик виновато развел руками.

— Не понимаю, господин оберлейтенант.

Лев скривил губы в усмешке.

— Нет для смертного трудных дел, — медленно проговорил он по-русски. Толстяк тут же перевел.

— Нас к самим небесам гонит безумиеНашей собственной дерзостьюНавлекаем мы гнев молнии Юпитера…

Оберлейтенант задумался. Походил по подвалу, похлопывая стеком по голенищу сапога.

— Ты хорошо образован, — сказал он, наконец. — Скорее всего, понимаешь немецкий — я видел, у тебя несколько раз дергался глаз, когда я говорил. Ты не примитивный дикарь, как большинство партизан. Почему ты не хочешь сотрудничать? Ты же видишь, что выхода у тебя нет. Я могу запытать тебя здесь до смерти, а могу приказать — и тебя развяжут, дадут еды и сигарет. Будешь помогать — тебя отправят в хороший лагерь. Не будешь — останешься инвалидом, обрубком человека. Савелий не слишком старательный полицейский, но у него есть одна забавная привычка — он любит отпиливать пилой руки и ноги тем, кто не хочет с нами сотрудничать.

Гумилев молчал. Любой ответ означал бы, что он соглашается играть по правилам этого уверенного в себе немецкого офицера. Лучше уж напрячь последние силы и попробовать умереть достойно.

— Савелий, — вздохнул оберлейтенант, — десять оборотов!

Но полицай не успел выполнить приказ. На лестнице раздался какой-то шум, и в подвал скатился совсем молодой лопоухий солдатик в форме рядового Ваффен-СС.

— Господин оберлейтенант, — испуганно доложил он, — там вас господин штурмбаннфюрер требует…

— Какой еще штурмбаннфюрер? — нахмурился офицер.

Солдатик высоко поднял брови, отчего его юношеская физиономия стала совсем несчастной.

— Не могу знать. Вас требует.

— Черт знает что, — оберлейтенант в сердцах стукнул кулаком в открытую ладонь. — Ладно, я сейчас вернусь. Савелий — без меня никакой самодеятельности, ясно? Царицкий, к вам это тоже относится!

Офицер отсутствовал минут десять. За это время Царицкий несколько раз прошелся рядом с Гумилевым, урча от нетерпения, как большой жирный кот. От него пахло потом и кислой капустой. Савелий равнодушно сидел на табурете, теребя ручку динамо-машины. Видно было, что ему очень хочется ее повернуть, но он не решался нарушить приказ хозяина.

Лев никак не мог понять, радоваться ему этой нежданной отсрочке или проклинать судьбу, продлевающую его мучения с изобретательностью китайского заплечных дел мастера. Он был почти уверен, что после десяти оборотов просто сойдет с ума. Если бы это произошло сразу, возможно, ему не было бы так страшно. Но, прервав пытку, оберлейтенант дал ему время представить, каково это — стать сумасшедшим. И теперь Гумилев уже не мог думать ни о чем другом. Некстати вспомнился Бунька, дурачок, живший по соседству с домом бабушки в Бежецке. Он был добрый, Бунька, но очень неопрятный, все время ходил в перепачканной одежде, пускал слюни, еда выпадала у него из большого рта… Мальчишки кидали в него камнями и пугали, замахиваясь палкой, а он приседал и закрывал голову руками, хотя был гораздо больше и сильнее своих обидчиков. Неужели он станет таким, как Бунька? Потеряет рассудок, достоинство, сознание того, что он человек? Все это останется здесь, в грязном подвале. Существо, которое было Львом Гумилевым, может быть, будет еще жить и дышать воздухом, но человека Льва Гумилева больше не будет. А с ним исчезнет и весь мир — с его историей, невыразимой красотой и тайной.