Аэций, последний римлянин - Теодор Парницкий

— С младенчества нас учат, что христианство — это религия братства, а бог наш — бог любви, но поистине никогда ни один из сотен свободно почитаемых в старом Риме богов не пробуждал в сердцах своих противников сотой доли той ненависти, каковой но-братски оделяют друг друга христиане, когда дело доходит до понимания божественного.

Она гневно свела брови.

— Славный муж, — воскликнула она, — ты забываешь, что говоришь с христианкой!

— Но ведь и я христианин, — ответил он, — и верю в единосущность, тогда как ты, прекрасная Пелагия, признаешь только подобосущность… Но разве должен я из-за этого ненавидеть столь прекрасное божье творение?

— Ты говоришь, как безбожный платоник, славный Целер, — ответила она строго, — и я немедленно сошла бы с твоей колесницы, если бы…

— Ты можешь без опасения оставаться в моей колеснице, — прервал он ее, рванув коней сильным ударом прошитого золотыми нитями бича. — Я действительно признаю Христа, как и ты, благородная Пелагия… Впрочем, — засмеялся он, — посуди сама: разве мог бы я быть проконсулом Африки, не будучи христианином?!

Вступая на стену, Пелагия испытывала совсем иные чувства, нежели представляла это в городе. Солдаты-единоверцы — те, что горластыми толпами расхаживали, сидели или лежали подле стен, встретили красивую молодую женщину целым градом пламенных взглядов, очень выразительных, но не имеющих ничего общего с чисто духовной любовью, которая в любых обстоятельствах должна воодушевлять собратьев по вере… «А ведь они не могут не знать, кто я и какого почитаю Христа», — подумала она чуть не со злостью. Те же, что стояли на стенах или взбирались и опускались по крутым узким лестницам, казалось, не обращали никакого внимания на сопровождающую комеса женщину. Только один, с рассеченной метательным снарядом головой, залитый кровью — его сносили на руках трое товарищей, — перестал на миг пронзительно кричать, пораженный видом необычайно красивой знатной римлянки.

А война?.. Город был опоясан тройной линией стен: средняя стена была на пять футов выше наружной и на семь ниже внутренней. Стоя на внутренней стене, Пелагия отлично видела вандалов, бегущих в пролом в наружной стене — ей только не были видны те, которые высаживали ворота средней стены. Но она угадывала, где эти ворота находятся, там было много солдат, она видела их мерное движение плеч, рук и голов, они беспрестанно бросали что-то в закрытое для глаз Пелагии пространство, и там, в этом месте, то один, то другой, выпуская вдруг из рук арбалет, щит или тяжелый камень, с криком валился под ноги товарищам.

— Гензерих! — услышала она вдруг возле себя чей-то взволнованный возглас.

Она вздрогнула и, быстро оторвав взгляд от стены, с лихорадочным любопытством и почти с суеверным ужасом устремилась жадным взглядом в том направлении, которое подсказывал ей взгляд мужа. В каких-нибудь пятидесяти футах за захваченной стеной она увидела нескольких воинов с огромными орлиными крыльями на шлемах… Один из них — это король Гензерих, завоеватель Африки, кровавый хищник, самый жестокий из всех варваров, какие когда-либо населяли orbem terrarum. Сердце ее колотилось все быстрее, все резче: ведь это он превратил в пепелище цветущие владения — ее приданое, — раскинутые на огромном пространстве между Гипионом, Зарифом и Тамугади… и он же в Новом Городе на Хилемоте сделал члена ее рода судьей и защитником… Как римлянка, она всей душой ненавидела дикого варвара, уничтожающего самые плодородные провинции империи и для всего римского имеющего только одно позорное и срамное слово, презрение, рабство, насилие, мучения и жестокую смерть! Но как арианка, она не могла не восхищаться и чуть ли не почитать ревностного воина их веры, свято убежденного, что он является сосудом божьего гнева и мечом в деснице господней, призванным небом для борьбы с теми, на кого бог прогневался.

— Где… где Гензерих? — взволнованно выспрашивала она. — Который?.. Этот великан с топором?..

И не могла поверить, что меч господний — всего-навсего невысокий, худой, будто изломанный, невзрачный человечек лет тридцати в скромной коричневой одежде и почернелой железной броне, на которого указал ей Бонифаций.

— Не может быть… не может быть… — повторяла она.

Бонифаций совсем не дивился ей, так как знал, что могущественный Гундерих, король вандалов и аланов, умирая в страшных муках, разразился неистовым смехом, узнав, что воины хотят провозгласить после него королем его единоутробного брата Гензериха. «Гензериха? Этого ублюдка? Заморыша? Колченогого?.. Лучше уж возьмите порченую бабу!» — пронзительно выл он, все еще сотрясаемый взрывами веселья, так и скончался, не переставая смеяться до последнего мгновения.

Действительно, Гензерих был не только маленький, щуплый и какой-то изломанный, но еще и хромой. Пелагия сразу заметила это, когда он двинулся с места. Она видела, какой болезненной гримасой искривилось у него лицо, когда он пошел, волоча за собой калеченую ногу. Ему подвели коня; сильные руки приспешников оторвали короля от земли и осторожно посадили в седло. Гензерих тотчас извлек меч, начертал им в воздухе тройной крест и бешеным галопом ринулся к стене. Без труда перепрыгнул он гору обломков, раскиданных у пролома, и бросился к воротам. По приказу Сигизвульта в него начали стрелять сразу из четырех катапульт. Как будто из упрямства, король тут же сдержал коня и под градом стрел, из которых ни одна его не задела, исчез из глаз Пелагии.

— Отворяйте ворота! — загремел голос Сигизвульта.

Ударили в рога и буцины, солдаты с громким криком спускались по лестницам.

— К воротам! К воротам! — кричали препозиты и центурионы.

— Будь здорова, Пелагия. Возвращайся в город.

Она почувствовала на своих волосах теплое прикосновение губ и повернулась. Бонифаций стоял перед нею, почти весь закрытый огромным франконским щитом. В руке он держал топор, такой большой и такой на вид тяжелый, что Пелагия никогда бы не поверила — если бы сама этого не видела, — что ее муж может поднимать такую тяжесть. И вообще он весь был другой, не такой, каким она его знала: она никогда не думала, что бывают минуты, когда он, Бонифаций, может быть именно таким…

Она улыбнулась ему благожелательно и почти с искренним восхищением.

— Ты не боишься Гензериха?! — спросила она, и в вопросе ее слышался полный гордости ответ.

— Боюсь, — ответил он. — Вот если бы со мною был Аэций…

— Аэций, убийца Феликса? — прервала она его удивленно.

— Аэций, храбрейший из римлян, — ответил он, надевая на голову высокий золоченый шлем с красным султаном.

До того самого момента, когда Аэций устранил со своего пути Феликса и взял после него власть при неспособной дальше сопротивляться Плацидии, он крайне мало уделял внимания личности и делам Бонифация. Наместник Африки, на его взгляд, ничего не сделал такого, что позволяло бы предполагать, что он может в будущем стать опасным соперником. Повсеместно прославляемые воинские заслуги и преданность вернейшего слуги и друга Плацидии не возбуждали в Аэций ни уважения, ни, опасения. Единственное, что его злило (но одновременно и смешило) в связи с личностью Бонифация, — это огромный авторитет, которым он пользовался у хронистов и панегиристов, щедро осыпавших наместника Африки теми же эпитетами и прилагательными, коими под их пером обычно обрастало имя покойного Констанция или самого Аэция, многократного победителя готов, франков и других врагов империи. Оскорбленный этим, победоносный начальник дворцовой гвардии, а потом и главнокомандующий войск Западной империи без труда, однако, сообразил, в чем кроется тайна этого авторитета: в дружбе, которой дарила Бонифация сама Августа Плацидия, а кроме того, вернее — прежде всего, в его набожности и ревностности в делах веры, что не могло не повлиять на его популярность, если учесть, что почти все хронисты и панегиристы принадлежали к духовному званию. Иначе нельзя было себе объяснить эту широчайшую известность, во всяком случае, она никак не объяснялась действительными его воинскими деяниями. Ведь Бонифаций не мог похвастаться ни одной победой, ни какой-нибудь удачей, равной Аэциевой. В молодости, правда, он оказал некоторые услуги Констанцию, но в первой же битее, которой он самостоятельно руководил как полководец в Испании, потерпел поражение — и кем разбит-то был!.. Вандальскими племенами асдингов и силингов, которые беспорядочной ордой мчались на юг Испании, только что разгромленные полководцем Кастином! Тот же Кастин без особого труда разгромил самого Бонифация, когда тот стал наместником Африки и держал сторону Плацидии в ее борьбе с братом. А когда после восшествия на трон Иоанна Бонифаций выступил против узурпатора, тут уж никак не военные способности комеса Африки вселили страх в сердца йоанновых сторонников, Нет, нечто совсем иное было причиной беспокойства, которое возбуждала тогда несокрушимая верность и преданность Бонифация Плацидии, нечто такое, в чем Аэций видел разрешение всей загадки значения, мощи и славы Бонифация. Так вот, Африка, войсками которой он командовал, была плодороднейшей провинцией Западных областей, а может быть, и всей империи — она была житницей Италии! Не воинские способности, не несокрушимая храбрость, даже не дружба Августы Плацидии и не ревностность в вере, а хлеб… безбрежные хлебные поля — вот что делало комеса Африки одним из могущественнейших людей империи! В борьбе с Иоанном Бонифаций не потерял ни одного африканского солдата, но достаточно ему было задержать галеры с хлебом, идущие в порты Италии, чтобы сделать Иоанновы войска податливыми к уговорам Ардабура, не теряющего зря времени в плену! Но Аэций не был уверен, сознает ли Бонифаций мощь, которая у него в руках: события последних лет говорили о том, что наместник Африки скорее прислушивается к голосу чувств, чем к языку холодных расчетов.