Снайперские дуэли. Звезды на винтовке - Евгений Николаев

Поблагодарив за приглашение и поздравив коллектив с днем Первого мая, я пожелал всем дожить до дня Победы. Я передал им солдатское спасибо за активную помощь фронту в целом и нам, бойцам 21 — й дивизии, в частности, за храброго политрука нашей роты Владимира Михайловича Лапко, воспитанника Кировского завода. Я рассказал, как мы вместе с ним деремся с фашистами, как храбро бьются и остальные кировцы — такие, как политрук Ульянов, мой ученик снайпер красноармеец Виноградов, комбат Морозов и многие другие. Пришлось немного сказать и о том, как мы с Иваном уничтожаем фашистов, вспомнить несколько боевых эпизодов.

Слушали меня внимательно, задавали вопросы. Волнение мое оказалось напрасным — кажется, все обошлось благополучно.

— Лучше Женьки, моего друга и напарника, я рассказать не можу! Мне спидручней фрицев бить, я говорить не мастер. Обещаю, что зничтожу триста фашистов, а буду жив — и больше! — сказал Иван Добрик, от волнения путая русские слова с украинскими.

Аплодировали ему, пожалуй, горячей, чем мне, — за краткую и содержательную речь.

Вернувшись в полк, мы с Иваном Добриком рассказали бойцам о том, что видели и слышали на Кировском заводе.

Не перебивая слушали нас товарищи. Потрясенные услышанным, они клялись еще больше уничтожать фашистов. Обещали мстить ненавистным захватчикам за израненный Ленинград, за его мужественных жителей, детей и стариков, за героический рабочий класс.

Наши снайперы обязались совершенствовать свое боевое мастерство, ежедневно множить свои ряды, обучая снайперскому искусству остальных, увеличивать свой личный счет истребления фашистской нечисти.

От советского Информбюро…

Шла вторая половина июля 1942 года. Как-то вдруг, совсем неожиданно, на участке обороны полка установилась непривычная тишина. Вот уже третьи сутки эта тишина и радовала всех, и одновременно настораживала. Казалось, она давила на барабанные перепонки, с самого начала войны успевшие привыкнуть к не умолкавшим ни на минуту звукам: грохоту бомб и снарядов, вою мин и треску разрывавшихся гранат, торопливой скороговорке автоматов и пулеметов, посвисту обгонявших друг друга пуль, громким, четким и отрывистым командам командиров, крикам «ура!» да стонам раненых товарищей.

А теперь, в неожиданно наступившей тишине, мы обнаружили, что не разучились, оказывается, тихо разговаривать, отчетливо слышать друг друга. У нас появилось даже свободное время, в которое можно было писать домой длинные письма или просто сидеть и ничего не делать. В томительном ожидании чего-то до резей в глазах всматривались мы в бездонное голубое небо и обнаружили, что оно такое же, каким было до войны. Еще мы заметили, что дни стоят солнечные, жаркие и длинные, а ночи короткие и тоже теплые. Оказывается, растет и колышется трава, и на ней можно спокойно полежать, поглядывая в небо; вот тут, совсем рядом, за бруствером окопа, растут и тянутся к солнцу на своих тонких ножках голубые головки колокольчиков, ромашки. Мы видели пролетавшего мимо шмеля, четко слышали его жужжание. Даже трепет крыльев стрекоз, порхавших над нами, был слышен. Лишь редкие одиночные винтовочные выстрелы снайперов в сторону противника да осветительные ракеты, с шипом взмывавшие ввысь по ночам, — вот и все, что нарушало установившуюся тишину.

— Что-то не нравится мне все это, — сказал командир батальона старший лейтенант Архипов нашему ротному, лейтенанту Попову, докладывавшему комбату обстановку на своем переднем крае. — Аж в ушах звенит! Не успокаивайся, лейтенант, будь готов ко всяким неожиданностям. А пока пусть твои бойцы продолжают углублять траншеи, рыть больше «лисьих нор». И — наблюдение! Не ослабляй его ни на минуту. Чует мое сердце: затевают что-то фашисты!

И мы наблюдали.

Каждый метр в обороне противника просматривался тщательней прежнего. Замечалось и ложилось в строчки донесений малейшее изменение в обороне противника, в знакомом до мельчайших подробностей пейзаже, раскинувшемся перед нами.

А днем 21 июля лейтенант Попов уже докладывал по телефону комбату Архипову:

— Мои наблюдатели сообщили о большом передвижении войск противника из тыла в сторону нашего переднего края!

Ночью этих же суток снова звонок к комбату:

— Слышу вдалеке шум моторов. Похоже на танки. Сколько их там — установить без разведки не могу. У нас пока тихо. Пожалуй, очень тихо! — подчеркнул командир роты.

— Усиль еще посты наблюдения, приведи рогу в полную боевую готовность. Запасись боеприпасами да получи срочно бутылки с горючей смесью, возьми побольше противотанковых гранат. Расставь потолковей пэтээровцев. А твои соображения о противнике я доложу, — «первый» интересовался именно твоим участком, он ждет донесений.

Напряженно стояли бойцы на постах, внимательней прежнего следили за обороной противника наблюдатели. Они прислушивались к тому, что делалось сейчас за насыпью железной дороги, которая проходила по нейтральной полосе, разделяя лощину перед нашими траншеями надвое.

А там, видимо, фашисты накапливались для решительного штурма: раздавались отрывочные лающие команды, слышны были шум моторов, лязг оружия.

Все стало ясно на другой же день, 22 июля 1942 года. Именно тут, на участке нашего батальона, фашисты решили любой ценой прорваться в Ленинград.

Ровно в 10.00 их авиация основательно пробомбила всю нашу оборону, затем артиллерия и минометы около тридцати минут «обрабатывали» передний край. Грохот стоял неимоверный, на какое-то время все потемнело вокруг. Взметнулась ввысь земля. Ровная, зеленая и спокойная до этого лощина за несколько минут преобразилась до неузнаваемости — все дымилось вокруг, противно пахло серой.

Стоя в тесной стрелковой ячейке со снайперской винтовкой в руках, я отчетливо слышал, как осыпается в траншее потревоженная разрывами снарядов земля. В первые же минуты артобстрела наши окопы во многих местах были повреждены, разрушена часть землянок.

Туго пришлось в тот день бойцам, стоявшим в десяти-пятнадцати метрах друг от друга. Появились убитые и раненые. И без того малочисленные наши ряды заметно поредели после этого артобстрела — в роте, вместе с командирами, на обороне протяженностью в 500 метров стояли всего 23 человека…

Оставшиеся в живых спешно готовились к отражению атаки противника, которой с минуты на минуту следовало ожидать. Бойцы откапывали своих товарищей, отрывали оружие, боеприпасы; наспех поправляли, где это было возможно, и углубляли разрушенные стрелковые ячейки, землянки и обвалившиеся траншеи; санитары оказывали первую помощь раненым, а потом занялись и убитыми. Командиры уточняли потери, отдавали приказания. Наблюдатели, на время артобстрела засевшие в своих «лисьих норах», моментально заняли места в стрелковых ячейках, ощупывая удобно разложенные рядом, под рукой, бутылки со смесью и гранаты со вставленными в корпус запалами. Пулеметчики и пэтээровцы очищали от земли и песка свое оружие, поудобней устанавливали его на бруствере, спешно расчищали и улучшали перед собой сектор обстрела. Никто не сидел без дела, но и не суетился напрасно. Каждый знал, что будет делать, если на наши траншеи обрушится шквал автоматно-пулеметного огня идущих в наступление фашистов. Мы были готовы их встретить.

И они пошли… Не успела умолкнуть артиллерийская канонада, как из-за железнодорожной насыпи появились и стали расползаться по лощине густые цепи гитлеровцев. На нас поднялась толпа сытых, здоровенных, понукаемых своими офицерами оголтелых фашистов. Боец, находившийся рядом со мной в траншее, плотнее надвинул на голову каску и, ни к кому не обращаясь, произнес:

— Началось… Ну, братва, не подкачаем и на этот раз! — И придирчиво осмотрел разложенные перед ним гранаты и бутылки с горючей смесью.

Кто-то услышал его и тут же откликнулся:

— Не впервой бить гадов, побьем и теперь — пусть сунутся!

Прижав автоматы к животу, немцы шли, поливая траншеи бесприцельным огнем. На нас катилась масса силой до двух батальонов.

Наши траншеи молчали. Видеть такие психические атаки нам приходилось и раньше, так что не испугала и эта. Не страшило и то, что на два десятка бойцов катилась лавина в лягушачьих мундирах. Не боялись мы и стука их автоматов — знали, что такой бесприцельный огонь действует только на психику и рассчитан на слабонервных, а таких среди нас не было.

Мы решили подпустить этот пьяный сброд к себе поближе, чтобы потом бить его наверняка, на выбор. Как только фашисты полностью перекатились через железнодорожную насыпь и, заполнив лощину, стали приближаться к нашим траншеям на расстояние двадцати-тридцати метров, первыми открыли огонь наши пулеметчики.

Вот уже не один десяток фашистских разбойников скосил из своего «Максима» Анатолий Щербинский, не отставал от него и пулеметчик Николай Гулий. За ними дружно и расчетливо вели огонь и стрелки роты. Я бил из своей снайперки по офицерам да по тем фашистам, которые почти вплотную подходили к траншеям. Ствол моей винтовки накалился…