Платоническое сотрясение мозга - Петр Гладилин

Неизвестно, что это была бы за жизнь, но, вполне возможно, все было бы чудесно. Вот как.

А что, если еще не поздно, подумал Андрей Ильич. И на этот раз память поддалась. Он тут же вспомнил все семь цифр в точной последовательности. Это был ее номер телефона. Вот только бы она не переехала. Только бы не сменился номер. Иванов еще раз встал в ванне в полный рост, еще раз подождал, пока стечет вода, еще раз положил бритву на стеклянную полочку, накинул халат и пошел к телефону.

Он набрал эти самые семь цифр, закрыл глаза. И стал ждать. Не кто-нибудь, именно она подошла к телефону и сказала: «Алло».

— Здравствуй, — сказал он.

Они не виделись больше пятнадцати лет, но она сразу же узнала его.

— Ты?

— Я.

— Что случилось, Андрей?

— Ничего.

— Ты говоришь неправду. Что стряслось? Почему ты звонишь мне? Ничего не выдумывай, не фантазируй, сразу говори правду, ну!

— Просто так звоню, вспомнил и позвонил, — еще раз солгал Андрей Ильич.

— Она выгнала тебя? Я знала, что рано или поздно кончится этим. Но я не испытываю никакой радости. Столько времени потеряли даром. Сколько всего пережили, намучились, и совершенно напрасно, — она заплакала.

Сердце Андрея Ильича учащенно забилось, защемило в груди, стало очень трудно дышать. Сразу, как только он услышал ее голос, сразу же стало очень трудно дышать.

— Что правда, то правда, — сказал он неправду, — мы поссорились, и на этот раз окончательно. Навсегда. Все. Кончено. Ты была права. Мы были не пара друг другу.

— Я ей никогда не прощу.

— Все это уже не важно.

— Тогда зачем ты звонишь?

— Не важно то, что в прошлом. Я звоню, чтобы начать все сначала. Я люблю тебя. Я всегда любил только тебя одну.

— Тогда почему ты женился на Сомовой?

— Потому, что она забеременела и никаких условий не выставляла, а ты себя поцеловать не давала и краснела, когда Веня Егоров рассказывал анекдоты про то, как Сара с Абрамом спали под кроватью в первую брачную ночь. Ты хотела, чтобы я женился на тебе, но никогда об этом открыто не говорила, но на самом деле хотела, и даже добивалась. Вот мы время и потеряли из-за этой дипломатии. Потому что я понять не мог. То ты такая, то ты сякая, то любишь, то не любишь, то я тебе нравлюсь, то я тебе не нравлюсь.

— Кто у вас родился?

— А ты разве не знаешь?

— Мне это было все равно.

— Девочка.

— Девочка — это очень хорошо. Ей уже лет десять?

— Больше. Ты замужем, так ведь?

— Я была, — сказала Ира и глубоко вздохнула. — Ты хочешь начать все сначала через пятнадцать лет?

— Да, я хочу начать все сначала с тобой. И не когда-нибудь, а сейчас, сегодня, сию минуту.

— И как ты себе это представляешь? — спросила она и перестала плакать. — Расскажи об этом подробнее.

— Это будет так. Сначала мы должны с тобой увидеться.

— И как ты себе представляешь нашу встречу?

— Я назначу тебе свидание, и мы увидимся. Ты и я. Через час. В девятнадцать.

— Где?

— В метро, мы всегда с тобой раньше встречались в метро. На Красной Пресне. На радиальной, в центре зала.

— А если мы не узнаем друг друга? Столько лет прошло.

— Не шути так.

— Мне страшно, — сказала она, — тебе не страшно?

— Есть немного, но надо взять себя в руки, я возьму себя в руки, и ты возьми себя в руки.

— Я, конечно, попробую...

Она сказала, что попробует, и, когда она это сказала, Андрей Ильич вытянул губы трубочкой, ему захотелось коснуться губами ее щеки, он опять забыл, что разговаривает по телефону. В нем проснулась эта забытая давнишняя мальчишеская нежность. Во время разговора он смешно трубочкой вытягивал губы и покачивался вперед, а потом тихо откатывался назад, ударяясь о пустоту, о невоплощение, о многолетнюю, несправедливую, страшную разлуку.

— И ты опоздаешь, как всегда? — спросила она.

— Ну разумеется, — сказал Андрей Ильич.

— Потому, что очень занят, да? Я слышала, что ты кандидат.

— Я уже давно профессор. Но я опоздаю, — сказал он, — но не потому, что я очень занят. Я приду вовремя. Я создам иллюзию, что опоздал. Я спрячусь за мраморной колонной. Ты придешь вовремя, а меня нет на месте, а я тем временем буду рядом. Я стану из-за укрытия разглядывать тебя. Я должен увидеть тебя первым. А вдруг ты совсем не такая, какой я тебя представляю и помню? А что, если ты сильно изменилась не в лучшую сторону? Я тебя, Ира, помню девочкой восемнадцати годков. В коротенькой юбочке и сиреневой кофточке. У тебя уши были тонкие, почти прозрачные, они просвечивались. Лицо — это зеркало души. Я хочу знать первый, какое выражение лица у тебя сейчас. Что у тебя за душою. Именно поэтому я немного опоздаю. И если впечатление будет скверным, тяжелым, я развернусь и тихонечко ретируюсь, то есть я совсем не приду на свидание. Вот почему я опоздаю. А не потому, что очень занят.

— Я по-прежнему очень смазливая, я не изменилась, не похудела, не поправилась. Скажи, ведь ты этого боишься? Вот откуда все твои страхи. Знаю я вас, мужчин. Вы любите глазами, а думаете затылками и никогда не умнеете, сколько бы лет ни прошло, все равно не умнеете. Я приду, чтобы ты знал, раньше условленного времени. Минут за пятнадцать приду. Мне самой любопытно, какой ты стал. И если ты мне не понравишься, я первая убегу. Скажи честно, ты сильно изменился? Я тебя увижу еще до того, как ты спрячешься.

— Да, лиса, я очень изменился. Но все-таки я хитрее. Я тебя, лиса, перехитрю. Я возьму такси и поеду сейчас же к твоему дому. Спрячусь в тени под старым тополем и притаюсь. А когда ты пойдешь на свидание со мной, я первым подсмотрю, какая ты.

— Не-а.

— Почему это «не-а»?

— Потому что моя взяла.

— Ерунда.

Не ерунда. Две недели назад я встретила на улице человека, очень похожего на тебя. Но я не подошла и не заглянула в лицо. В грязном пальто, без шляпы, он шел такой несчастный, разгромленный на голову, абсолютно деморализованный, еле ноги за собою тащил. Очень сильное портретное сходство с тобою, похож, похож, что уж тут говорить. Я подумала: нет! Не может быть! Все-таки ты был такая умница. Такая духовная силища, мощь. Я нашла выход из положения — я придумала, что это не ты, а человек, на тебя очень похожий. Но теперь я точно знаю, что это был ты. Потому что в твоем голосе я чувствую страшную слабину. Как будто тебя, Андрюшка, переехали. Как будто у тебя на плечах такой страшный груз. Это был ты.

— Да, это был я, Ирочка.

— И поэтому я не приду сегодня на свидание. Я не знаю, что происходит в твоей жизни, мне тебя, конечно, жаль. И больше не звони мне. Дам тебе один очень хороший совет. Попробуй взять себя в руки. Ты очень опустился.

— Да, я знаю, я опустился, я попробую.

Она повесила трубку. И Андрей Ильич тоже повесил трубку.

Он долго разговаривал с самим собой на разные темы, и губы его двигались, а шепота не было слышно. В комнате был полумрак, но жизни не было, и вещи молчали, и были немы, и ни о чем не говорили, не напоминали. Все такое знакомое и родное стало вдруг чужим. Оконное стекло подрагивало в раме. В трубах пела жалобным нищенским голоском вода. Он говорил, говорил, говорил... сам с собою. Но серьезного разговора не вышло. Кто-то вмешался. Позвонили в дверь. Иванов пошел открывать.

За порогом стоял старый человек, с сумкой через плечо, на его плечах лежал снег.

— Письмо, заказное, — сказал он и протянул лист бумаги, — распишитесь. Вот здесь распишитесь.

Андрей Ильич поставил крестик вместо подробной подписи в графе «получатель (адресат)».

— Ого, — сказал почтальон, — не годится, вы распишитесь по-человечески, или вы неграмотный?

— Я грамотный.

— Ну тогда расписывайтесь как следует. Телеграмма с доставкой, мне надо отчитаться.

— Я ничего не хочу делать по-человечески, — закричал Андрей Ильич, — мне все человеческое чуждо, в этом эпитете «человеческий», который вы только что употребили, милостивый сударь, ничего хорошего нет. Это страшно — «по-человечески», это ужасно, невыносимо. Страшно жить в этой человеческой оболочке. Я не знаю, как угораздило мою бессмертную душу попасть в эту оболочку. Я подозреваю, что наше человеческое существование представляет собой не венец природы, а самую обыкновенную ловушку. Я подозреваю, что мир, в котором мы существуем, есть не космос, но обыкновенная яма, на пути к водопою, прикрытая ивовыми прутьями и лапником. И мы с вами уже провалились в эту яму, мы на самом ее дне. И если все живущие на этой планете станут друг другу на плечи, чтобы выбраться из этой ямы, поверьте — ничего не получится. По-человечески — это значит на самом дне, это значит — в кромешной тьме.

Речь произвела на почтальона очень сильное впечатление. Он весь как-то поблек, его лицо как бы погасили в извести, и даже новая зеленая шапка потеряла праздничный вид, она стала неопределенно-серого цвета и к тому же вся съежилась, опала.