Открыватели - Геннадий Сазонов

— Тащи сюда рацию, — предлагает радист. — Сейчас мы ей операцию!

Повертел ручки радист, покрутил, достал из запасов своих лампу, пожалел ее маленько, подчистил проводки, подул в трубку — замигал, забегал зеленый огонек.

— Жи-вой! — горячо выдохнул Вылко. — Как мышка живой…

Долго и громко кричал в трубку Вылко-бригадир, вызывал то одно стадо, то другое.

— Все! — сказал он радисту. — Хороший ты человек. Возьми! Мы вам олешку привезли! Подарок наш!

Ну вот, теперь у нас бифштекс. А у Бродяги косточка.

А когда в маршрутах в ущельях, на склонах хребта замечали отбившихся оленей, то вечером радист Гоша вызывал Вылко и передавал ему названия ручьев.

— Я тебе грамоту свою подарю. У меня мно-о-го! — пообещал Вылко. — Нет, не грамоту. Я вот тебе волка живьем поймаю, хочешь? — по-дружески предложил Вылко, наматывая на пояс тынзян.

Ну, зачем волк? И так хорошо, что люди близко.

В середине августа, в первые утренние заморозки нанесла визит Петрова — научный сотрудник с берегов Невы. На зеленых мхах среди пушицы янтарно наливалась морошка, куропатки пьянели от нее и по ночам истошно орали из карликовых берез. Петрова, раскинув руки, бросилась в синий ветер и вернулась в лагерь с охапкой полярных маков.

Набросились мы на науку — хочется услышать нам свежее слово. Набросилась наука на нас — нужен науке горячий факт. Факты торчат вокруг на голых скалах — колотись! Хочешь, вулкан глыбами запихни в рюкзак — хватит для докторской. Хочешь — окатанными валунами нагрузись — для кандидатской, а желаешь — возьми один нужный образец — для рядовой геологической работы. Петрова выпытывала у нас весомый факт, ибо в маршруте выколупала из скалы камушек. Пятый год она пыталась соорудить площадочку для своего объяснения Полярного Урала.

— Вы — хорошие парни! — обаятельно улыбается она, и в ее глазах тонко дрожит едва уловимая усмешка. — Чу-дес-ные! Ну-ка, покажите мне вашу карту. Чем вы меня порадуете? — по-женски разгорается в улыбке Петрова. А когда женщине под тридцать и она одна на всю Байдарацкую тундру — устоять трудно. — Карта, наверное, такая же мощная и ясная, как и ты, Алеша. Ну, радуй!

— А вы прекрасно выглядите! Лучше, чем в прошлый сезон! — галантно поклонился Еремин. Прошлый год он снял Петрову со скалы, где она куковала двое суток, вымаливая у жестокого неба недожитые годы. Она истово клялась никогда больше не впрягаться в геологическую сбрую, обессилела, и Еремин вынес науку на руках. Она легонько, как одуванчик, опустила нежную головку на обнаженную ереминскую грудь, уловила гул сердца, его мощь и беззащитность, уловила и запомнила. И вот она появилась вновь — добыть весомый факт и добыть Еремина.

— Читал вашу статью и покорен стилем, вкусом, элегантностью и опрятностью мысли. Но вы изумительно нелогичны, — начал Еремин, и Петрова перестала улыбаться, затем побледнела, потом пыталась возмутиться.

Пять маршрутов колотилась Петрова в потухший вулкан. Чуть глаз себе не выбила, но не поддалась застывшая лава слабым, белым ее рукам. На одном ногте маникюр и вовсе слез.

Обиделась на нас Петрова.

— Вы — тяжелые люди! — заявила она, истратив улыбки, и ее глаза заледенели и стали такими крохотными, что в них трудно смотреть. — А ты… Еремин… Когда со скалы снимал, шептал: «Держись, милая, терпи, родненькая!» Ты зачем шептал, а? Припомню!

Вот дурочка — когда человека спасаешь, чего ему не наговоришь.

— У халтурщика морда всегда противная, — задумчиво протянул Еремин. — А ты ведь красивая…

В конце августа площадь работ пересекли туристы. Шестеро рослых, обугленных солнцем парней в красных ковбойках и синих джинсах, с огромными ножами и малюсенькой картой конца девятнадцатого века. Парни-москвичи шли по тому маршруту, где не ступала человеческая нога, снимали камерой каждый свой героический шаг и размашисто царапали на диких камнях: «Москва — Юра». Можно подумать, что по Уралу проходил сам Юрий Долгорукий. Два дня они штурмовали горушку в 1200 метров, запрятали там свой вымпел в консервной банке и скатились со склонов измученные, на дрожащих ногах. Пали на грудь, плашмя, у подошвы горы, растянулись и, задыхаясь, объявили: «Взята еще одна высота, черт побери!»

Таких горушек, куда заползали туристы, у геолога только в рабочем однодневном маршруте пять или шесть.

— Разве нужно себя так пугать?! — удивляется Еремин. — Что за спорт, когда сердце из ушей выпархивает?

Бродяга мельком осмотрел туристов и отошел гордо.

— Да вы знаете!.. — задрожали от обиды рослые парни-москвичи.

Туристы прожили у пас три дня, изнутри вглядывались в нашу жизнь, страшно волновались и завидовали: сходили в маршрут с Ереминым, чтобы войти с ним в экзотический кадр, на прощание подарили значки «Турист СССР».

Потом еще были гости — топограф заблудился, натолкнулся на палатки, упал у костра и шепчет: «Пить! Пить, братцы!» А рядом река гремит. До чего человек напугался.

— Топографы, геодезисты, картографы плутают чаще других, — удивляется Еремин.

— Без компаса и в туалет ни шагу! — поклялся топограф и погрузился в двухдневный сон.

В конце августа Еремин привел из ущелья Росомахи маленького и гордого человека с нервным лицом и горящими глазами. На капроновой леске, как на кукане, он тащил запряженного в нарты облезлого, изможденного оленя. В нартах два плоских брезентовых мешка, а сверху к ним приторочен ржавый панцирь или кольчуга. Позапрошлый год нашел начальник эти доспехи в Европе, за перевалом, притащил на стоянку, дал ребятам примерить, а затем зашвырнул на пирамидальную вершину Минисея. Словно язычник, принес Еремин жертву Золотой Бабе.

— Чья коль-чу-га?! — отчеканил маленький человек и откинул гордую голову. — Отве-чайте, не задумыва-ясь!

— Еремина! — ответили мы хором. — Он ее нашел!

— Я же говорил! — развел руками Еремин. — Убеждал вас, что не местная эта бутафория.

— Какого же вы черта заводите науку в заблуждение, — крикнул гневно маленький археолог. — Доспехи подтверждали мою гипотезу о забытом пути новгородцев. Я уже письменно, офи-ци-аль-но в июле уведомил Академию. Кольчуга-то двенадцатого века! Что теперь скажете?

— Ну?! — поразились мы, хотя ворочали глыбы в полмиллиарда лет. — Двенадцатого века?! Но как прекрасно сохранилась.

— Нет, это варварство… Дикость! — кипит археолог и укрупняется в росте. — Реликвию… музейную редкость… понимаешь…

Он освободил оленя, развязал мешки, вытащил сковородку, швырнул ее на костер, подошел к реке, вымыл руки и по локоть залез в мешок. Там у него хранилось кислое тесто, вязкое, как расплавленный асфальт. Археолог выдрал охолодевшее тесто, словно корень из мерзлоты, расшлепал его в тонких руках и соорудил лепешки.