Мой брат Юрий - Валентин Гагарин

Наверно, надо было похвалить, а может, и поругать его, но не нашел я в эту минуту никаких таких нужных слов. Обидно было: вон и малыши что-то делают, как-то по-своему борются с врагом, а я, взрослый человек, днями отсиживаюсь в землянке, и забота лишь о том, чтобы не попасть на глаза немецким солдатам.

— Юрка,— сказал я,— знаешь что, Юрка. Возьми свои «ерши», они во дворе, на полке, где у отца рубанки лежат.

— Ух, Валька, молодец ты! Я так и знал, что не выбросишь.— Он повис на моей шее.

— Только папе ничего не говори, ладно?

Кто фашист?

Немчик был маленький, плюгавый, остроносенький и совсем безобидный с виду. В своем заношенном мундирчике он походил на кузнечика, который по нечаянности заблудился и выскочил с луговины на широкую проселочную дорогу.

Он, этот немчик, подъехал к нашему огороду со стороны Гжатска. То ли жаркое солнце разнежило его, то ли дела службы не торопили, но немчик решил отдохнуть. Бочком соскочил он с высоких козел крытой повозки, неловко засуетился вокруг битюга-тяжеловоза, потом, кое-как справясь с упряжью, вывел его из оглобель, крохотной рукой пошлепал по вороному крупу.

— Гуляй себе,— разрешил, должно быть, немчик своему битюгу, а сам прилег в канаве, и цвет его мундира слился с цветом травы.

Возможно, он даже задремал.

Мама была шагах в пятнадцати — двадцати от немчика — окашивала края канавы. Так, надеялась она, можно будет хоть сколько-то корма заготовить на зиму для Зорьки.

Юра возился на картофельных грядах: выпалывал сорную траву. Ею не брезговали — куда там! Высушенные на знойном солнце пырей, осот, молочай, хрупкий и ломкий, конечно же нельзя было сравнивать с луговым сеном, но в корм скотине они годились. Тем более что тогда, по военному времени, мы и простой соломкой были бы рады питать Зорьку, но негде было ее, солому, взять...

Битюг побродил по канаве и, тяжело переставляя толстенные ноги, по грядам затопал к нашему сочно и вкусно зеленеющему островку ржи.

Юра загородил ему дорогу, замахнулся:

— Пошел прочь!

Битюг и ухом не повел, пер напролом, зато над краем канавы выросла вдруг голова в пилотке, натянутой на оттопыренные уши: немец с интересом наблюдал, что же будет дальше.

Юра уступил дорогу битюгу, закричал:

— Мама, он нашу рожь топчет!

Мама обернулась, быстро сообразила что к чему и, не выпуская косы из рук, бросилась наперерез битюгу.

— Но, скотина! Заворачивай же, черт упрямый...

Нагнулась, подняла комок земли, швырнула в настырного битюга. Комок пролетел мимо, но битюг вдруг повернулся и так же лениво, тупо побрел с огорода, вышел на дорогу, стал в оглобли и заржал. Немчик вырос из канавы целиком, но пошел не к повозке, а медленно, словно нехотя, приблизился к маме. Он был на голову ниже ее.

Молоденький, тщедушный, с конопатинами на лице, он смотрел на нее снизу вверх и добродушно улыбался.

Мама тоже растерянно улыбнулась в ответ.

— Ich bin Bauer auch!.

Тощим кулачком немчик ткнул себя в грудь, подтверждая и жестом свою принадлежность к крестьянскому сословию. Потом пальцами тронул лезвие косы, незадолго перед тем отбитой отцом, одобрительно кивнул, знаками показал, что хочет взять ее в руки.

— Да бери, бери. Соскучился небось по работе-то!— Мама протянула косу немчику.

Тот повертел ее в руках, прилаживая поудобнее,— инструмент был явно не по росту,— и вдруг размахнулся, широко и сильно.

— Ах!

— Руссиш швайн!— выкрикнул немчик со злобой и выматерился по-русски.

Мама упала буквально подкошенная: лезвие полоснуло ее по обеим ногам. В какие-то доли секунды земля окрасилась кровью.

Юра подскочил к немчику, не помня себя, вцепился в полы его мундира, рванул. Отлетела вырванная с мясом пуговица.

— Ух, фашист, гад!

Немчик ударил Юру ногой в живот — и тот упал на землю. Снова сверкнуло на солнце лезвие косы.

— Беги, зарубит! — истошно закричала мама.

Тут немчика окликнули. Он обернулся, торопливо бросил косу на землю: на дороге стоял мотоцикл с коляской, и к нему, высоко, по-гусиному переставляя ноги, шел офицер в очках. Немчик вытянулся во фронт, отдал ему честь, залопотал что-то, показывая на Юру и на маму, которая сидя рвала на себе нижнюю юбку и обвязывала порезы на ногах. Кровь не унималась.

Холодно выслушав немчика, офицер наклонился, приподнял Юру, поставил его на ноги и, строго глядя на него, произнес небольшую речь, смысл которой сводился к тому, что фашист — это «итальяно зольдат», а германский «зольдат» совсем не фашист, он — национал-социалист.

— Поняль?— бесстрастным тоном поинтересовался он у Юры и, показав на потерявшую силы маму, которая пыталась и не могла подняться на ноги — так много ушло крови,— добавил:— Матка лечить надо.  Звать люди надо. Поняль? Бежать к люди. Шнеллер!

Он что-то сказал немчику, похожему на безобидного кузнечика, и тот резвой прытью бросился на дорогу, принялся торопливо запрягать своего битюга.

— Aufwiedersehen!— попрощался офицер с Юрой и ушел к мотоциклу. Коричневое поплыло из-под колес облачко пыли.

Юра с криком бежал к землянке.

 ...Когда приспело время жатвы, староста в сопровождении немца из комендатуры обошел все землянки.

— С утра на работу, хлеб косить,— повторял он везде одно и то же.

Мама долго не могла оправиться от ранения — ее оставили в покое. А мне и Зое пришлось выходить в поле.

Вся колхозная озимь, весь урожай, на который так надеялись жители Клушина,— эти надежды тесно переплетались и с надеждами на скорый приход Красной Армии,— весь урожай подобрали немцы. Даже солому и ту развезли они по своим конюшням.

Не пощадили немцы и личные огороды: с нашего участка ржи нам не досталось ни зернышка. Ниче­го, кроме страданий и крови, не принесла нам эта рожь...

ГЛАВА 12

Прощай Родина!

Листовка

Ее принес в землянку Юра.

...Смеркалось, когда пролетел над селом самолет. Уже по звуку моторов мы безошибочно определили: наш! Смеркалось, и все же достаточно светло было, чтобы разглядеть, как отделились от самолета какие-то свертки, веером рассыпались в воздухе и пошли, пошли кружить над селом.

— Листовки!— догадались мы.

Очень хотелось выскочить на улицу, схватить одну — хотя бы одну!— и принести в землянку. Но по селу уже звучала грубая немецкая брань, кое-где раздавались короткие автоматные очереди. За чтение советских листовок гитлеровцы карали смертью.

А Юрке просто-напросто повезло: он катался на лыжах за околицей, и листовку на заснеженные луг принес порыв ветра. Братишка подобрал ее, сложил в несколько раз, сунул в варежку и помчался домой.