Окно (сборник) - Нина Катерли

Продавец тем временем открыл книгу, лежащую рядом с ним на прилавке. Лицо его сразу стало грустным, углы рта повисли. Он читал, шевеля губами, вздыхая, иногда сокрушенно тряся головой.

Зажав безответную любовь в кулаке, девушка боком подвинулась к портфелю, протянула руку, но не достала и сделала еще шаг. Теперь портфель был у нее за спиной. Какой-то странный звук напугал девушку — опустив лицо в ладони, продавец всхлипывал. Не оборачиваясь, она нащупала застежку портфеля, одним пальцем надавила на замок и, приоткрыв портфель, мгновенно опустила туда сверток с любовью.

Плечи продавца вздрагивали. Из глубины магазина доносились шорохи и какое-то позвякивание. Крадучись, она вышла за дверь.

Она бежала по улице прочь от магазина. Бежать было легко — тело стало невесомым, как воздушный шар.

Бежать было легко, но глухой, неприятный звук, нарастая, раздавался откуда-то сзади, шел по пятам, приближался, а оборачиваться, она это знала, было нельзя. И обернулась. Сосед настигал ее странными, неестественными прыжками, заносящими его то вправо, то влево.

«Какое у него… безобразное лицо, — подумала девушка, продолжая бежать, — как искривился рот, а глаза пустые и неподвижные!»

Случайно взглянув в стекло витрины, она поймала в нем свое отражение и испугалась еще больше:

«Я похожа на него! У меня такие же глаза без выражения!»

Топот за спиной слышался уже совсем близко. Девушка бросилась за угол, в узкий незнакомый переулок, но, пробежав всего несколько шагов, внезапно остановилась. В конце переулка качал головой продавец. Он грозил ей пальцем. Он смотрел на нее пустыми неподвижными глазами. И такие же глаза уставились на нее из окон домов, из-за тюлевых занавесок, из-за толстых портьер, из-за марлевых задергушек.

Рыбы медленно шевелили плавниками и не двигались с места. Глаза их застыли. По стеклу аквариума протянулась узкая дорожка. Пробило полночь. Потом час. Потом два. Девушка все сидела, обняв аквариум. За окном прогремел трамвай.

Продавец узнал ее сразу.

— А-а, это вы? Принесли назад?

— Нет, — сказала девушка, — я только хотела узнать: счастливая любовь не поступила в продажу?

Продавец покачал головой, погрозил зачем-то пальцем и улыбнулся:

— Такой хорошенькой девушке незачем покупать себе любовь! — заявил он и захлопнул толстую книгу, лежавшую на прилавке. — Кстати, а что вы делаете сегодня вечером?

— Я не знаю, — устало ответила девушка, — мне нужно купить свадебный подарок. Может быть, у вас…

— Канделябры? — перебил ее продавец. — Ну конечно! Есть два прекрасных бронзовых канделябра. Я сейчас принесу.

Первая ночь

Как же, заснешь теперь, черта с два! До утра промаешься, прокрутишься, а потом целый день — с больной головой. Это надо ведь, приснится же такое!

В комнате была ночь. Будильник на стуле громко выплевывал отслужившие секунды, желтоватая полоска просвечивала между краями занавесок, значит, фонарь около дома еще горел. В открытую форточку ворвался лязг пустого трамвая, хлопнула внизу дверь парадной, и тотчас раздался гулкий басовитый лай — волкодава из пятого номера повели на прогулку.

…Что ему снилось, Кравцов в точности припомнить не мог, но что-то определенно жуткое. Вроде бы его помощник, этот охломон Потапкин, вместе с мастером Фейгиным собрались его, старшего обжигальщика Кравцова Павла Ильича, загрузить во вторую периодическую печь, поскольку на участке, видите ли, до конца смены не хватило товара, то есть кирпича. А в печке, между прочим — уж кто-кто, а Кравцов знал, сегодня на термопару смотрел, и не раз, — температура тысяча четыреста градусов Цельсия.

И главное, лежит Кравцов на рольганге и знает, что сейчас закатят в печь, а сделать — ну ничего не может: ни ногой, ни рукой не двинуть, помер, что ли? И до того стало ему обидно, что вот — как захотят, так они сейчас с ним и распорядятся, до того страшно, что заорал он, завыл во всю мочь, и сперва не было звука, а потом прорвало, точно лопнула какая-то пленка, и от рева своего Кравцов, задыхаясь, проснулся.

…Собака внизу опять залаяла, аж зашлась от злобы.

«Носят черти по ночам с кабысдохом, — подумал Кравцов, — маются люди дурью, натащили полон город зверья и держат в квартирах для собственного удовольствия, для забавы. Огромные псы, назначенные природой для охраны складов или жизни в степи при стадах, томятся в клетушках, валяются по диванам, ведь вот запретили им в сады, так они — ночью…»

Сердце постепенно унялось. Кравцов снова лег, поджал ноги и приготовился заснуть, но не получалось. Картина давешнего сна стояла перед глазами, вылезали всякие мысли насчет несправедливости: и верно ведь, живые, что захотят, то и делают над мертвыми, а какое право, может, те и не желают. Раньше были всякие завещания, последняя воля, а сейчас? Дураку ясно — не каждый усопший, кого волокут в крематорий, давал при жизни на это свое согласие. А теперь, когда ему, бедняге, слова уже не вымолвить, близкие родственники, обливаясь слезами, отправляют его в огонь. Хотя, если подумать, кладбище — тоже не сахар…

Он понял, что никакого сна не выйдет, и стал уже трезво вспоминать нудный вчерашний день, который и послужил, теперь понятно, поводом для ночной чертовщины.

Вчерашний день, воскресенье как раз накануне отпуска, Павел Ильич Кравцов, кочегар-обжигальщик термического цеха, провел на кладбище — ездил на могилу жены, — и там ему очень не понравилось. Кладбище это, несмотря на лето, траву и цветы, выглядело на редкость уныло и страшновато. Без души. Хотя — уныло, тут, вроде бы, понятно — что веселого может быть на кладбище? — однако Павел Ильич отлично помнил, что на деревенском погосте, где под синим, выкрашенным масляной краской крестом уже сорок лет лежала его мать, вовсе не было уныло. Грустно — это да, и мысли всякие в голову приходили, спокойные мысли, неторопливые и важные, а уныния или уж, тем более, страха — не было.

Там, на сельском этом кладбище, взобравшемся на сухой холм в километре от деревни, стояли молчаливые и строгие березы, кусты малины разрослись у ворот, в начале лета вспыхивали одуванчики, а осенью вылезали на песчаных дорожках никому не нужные маслята. От подножья холма далеко, до самого леса, лежало ржаное поле, узкая и прямая дорога к опушке, где виднелась деревня, разрезала его, как пробор в волосах. Летали над полем и над березами, медленно взмахивая крыльями, разные птицы, и верилось, что мертвым тут спокойно. И было не страшно, когда подумаешь, что вот и самому придется так лежать. Не то что здесь, среди одинаковых казенных памятников, сделанных из какого-то шлакобетонного материала.

Нет, он, Кравцов, на такое не согласен.

Видел он, правда, сегодня одно старинное надгробие, не похожее на стандартные эти памятники. Большой замшелый камень лежал среди высокой травы в стороне от дорожки, а на камне — ни имени, ни фамилии, ни дат рождения и смерти. Всего три слова: «Вотъ и все».

То, что собственную его жену, Анну Ивановну Кравцову, скончавшуюся три месяца назад, похоронили там, куда он сам-то не хотел, это Павла Ильича не очень расстраивало: во-первых, его лично вины тут не было, все решал не он, а женина сестра, вздорная старуха, а во-вторых, Анне Ивановне, при ее характере и способности на все быть согласной, наверняка без разницы было, где лежать.

Странно это, и признавать неловко, но смерть жены не причинила Кравцову того горя, которое нужно испытывать в таких случаях. Тридцать лет прожили, а вот померла, а он хоть бы что: ест, пьет, на работу ходит в термический цех, теперь вот отпуск взял — и никакой такой особенной тоски, уезжал ведь он каждый год один то в деревню, то в дом отдыха, и никогда от отсутствия рядом жены никакого неудобства не испытывал, но сейчас-то совсем другое дело… Притворяться Павел Ильич не умел, и родные объясняли себе и другим внешнее его спокойствие и даже равнодушие шоком и болезнью — о смерти жены Кравцов узнал, сам лежа в больнице, и не сразу, а через восемь дней после похорон. Говорили, что пройдет неделя-другая или даже месяц, и он очнется, затоскует от одиночества, и тогда — беда. Но вот уже три месяца прошло, а никакого одиночества и горя не получалось. Павел Ильич сам удивлялся своему бездушию, раздумывал, почему это так выходит, и понять не мог. Внезапная и неожиданная кончина жены казалась ему случайностью, дурацкой ошибкой, и он чуть ли не саму Анну Ивановну готов был обвинить в том, что не сумела без него дать смерти надлежащий отпор, как никогда никому его дать не умела. Смерть-то, ясное дело, в тот день приходила за ним и, не застав дома, прихватила старуху просто со зла. Павел Ильич лежал в тот момент в больнице Эрисмана, как раз с подозрением на инсульт, состояние средней тяжести, а тут супруга его, никогда на сосуды и вообще ни на какие хвори не жаловавшаяся, ни с того ни с сего помирает именно от кровоизлияния в мозг, помирает в тот момент, когда собирает сумку, чтобы нести ему передачу в больницу, так и находит ее через час соседка Антонина — лежащей на полу посреди опрокинутых банок и раскатившихся яблок.