Когда опускается ночь - Уилки Коллинз

нет нужды упоминать, что враждебность к нему свояка совершенно непримирима, и точно так же нет нужды намекать на абсолютно очевидные мотивы, побудившие Данвиля донести на шурина.

Что касается подозрительных обстоятельств, затронувших не только Трюдена, но и его сестру, нижеподписавшийся, к сожалению, пока не в состоянии предложить ни объяснений, ни догадок. На нынешнем предварительном этапе это дело окутано непроницаемой завесой тайны».

Ломак внимательно прочитал эти строки, вплоть до собственной подписи внизу. Это был дубликат тех самых «секретных указаний» из документа, который он просматривал перед приходом полицейских агентов. Он медленно и словно бы даже неохотно сложил записку, обернул в чистый лист бумаги и был уже готов запечатать, когда ему помешал стук в дверь.

— Войдите! — с досадой воскликнул он, и в кабинет вошел человек в дорожном костюме, весь в пыли, прошептал ему на ухо два слова и удалился.

Выслушав его, Ломак вскинулся и, снова развернув записку, торопливо прибавил ниже подписи: «Как мне только что сообщили, Данвиль решил вернуться в Париж скорее обещанного и его можно ждать уже сегодня». Дописав это, он закрыл конверт, запечатал, надписал и вручил Маглуару. Полицейский агент на пороге взглянул на адрес: «Гражданину Робеспьеру, Рю-Сен-Оноре».

Снова оставшись один, Ломак поднялся и беспокойно зашагал взад-вперед, кусая ногти.

— Данвиль вернется уже сегодня, — бормотал он про себя, — а с ним и кризис. Трюден — заговорщик?! Ба! На сей раз вряд ли дело в заговоре, это не ответ на загадку. Но что же тогда?

Раз-другой он пересек комнату молча, а потом остановился у открытого окна и взглянул на клочок закатного неба, еле видневшийся за домами.

— Вот уже пять лет прошло, как Трюден разговаривал со мной на скамье над рекой, а Сестрица Роза оставила Ломаку, бедному, старому, тощему, чашку кофе — и следила, чтобы не остыл! Теперь я по долгу службы обязан подозревать обоих, вероятно, арестовать, вероятно… Почему это дело не поручили другому?! Не хочу, не желаю ни за какие деньги!

Он вернулся к столу и сел за свои бумаги с упрямым видом человека, твердо решившего отогнать тяжелые мысли простой усердной работой. Более часа он упорно трудился, время от времени откусывая кусок черствого хлеба. Потом остановился и снова задумался. Летние сумерки постепенно сменились ночью, в комнате стемнело.

— Может быть, мы все-таки продержимся до утра, кто знает? — произнес Ломак и позвонил в колокольчик, чтобы принесли свечи.

Свечи были доставлены, а с ними, что не сулило ничего хорошего, вернулся и полицейский агент Маглуар с небольшим запечатанным конвертом. В нем был ордер на арест и записочка, сложенная треугольником и больше всего похожая на любовное письмо или приглашение в гости от какой-то дамы. Ломак поскорее развернул записку и прочел в ней следующие шифрованные строки, выведенные аккуратным, изящным почерком и подписанные инициалами Робеспьера — М. Р.:

«Арестуйте Трюдена и его сестру сегодня же ночью. По зрелом размышлении я склоняюсь к тому, что если Данвиль успеет вернуться и будет при этом присутствовать, это, пожалуй, только к лучшему. Он не готов к аресту жены. Понаблюдайте за ним в это время и доложите мне лично. Боюсь, он человек порочный, а к пороку я питаю особое отвращение».

— Будут ли задания для меня на ночь? — спросил Маглуар и зевнул.

— Один арест, и все, — отвечал Ломак. — Соберите своих людей, а когда будете готовы, подайте к дверям экипаж.

— Только-только поужинать собрались, — проворчал Маглуар за дверью. — Черт побери аристократов! До того торопятся на гильотину, что не дают человеку спокойно съесть хлеб свой насущный!

— Выхода нет, — пробурчал Ломак и сердито затолкал в карман ордер на арест и треугольную записку. — Его отец был моим спасителем, сам он относился ко мне по-дружески, словно к равному, его сестра обращалась со мной по-благородному, как было принято тогда говорить, а теперь…

Он остановился и вытер лоб, затем отпер стол, достал бутылку бренди и налил себе полный стакан, который и выпил — медленно, по глотку.

— Интересно, другие тоже с возрастом становятся мягкосердечны? — сказал он. — Я уж точно. Надо крепиться! Крепиться! Пусть будет, что будет. Я не смог бы предотвратить арест даже ценой собственной жизни. И если я откажусь, это сделает кто угодно другой в нашей конторе.

Тут снаружи послышался стук каретных колес.

— А вот и экипаж! — воскликнул Ломак, запер бренди в ящик и взял шляпу. — Ладно, раз уж их все равно арестуют, пусть лучше это буду я.

Постаравшись утешить себя этим замечанием, главный полицейский агент Ломак задул свечи и покинул кабинет.

Глава II

Сестрица Роза и не подозревала, что ее муж изменил планы и вернется в Париж на день раньше обещанного, поэтому покинула свое уединенное жилище, решив провести вечер с братом. Они засиделись за разговором дотемна, и ночная мгла незаметно обволокла их, как часто бывает с теми, кто поглощен спокойной беседой на давно известные темы. Вот почему по любопытному стечению обстоятельств в тот самый миг, когда Ломак задул свечи в своем кабинете, Роза зажгла настольную лампу в квартире брата.

Пять лет печалей и разочарований изменили ее, и на это больно было смотреть. Лицо осунулось и вытянулось, нежный румянец больше не играл на белой коже, вся фигура ссохлась из-за какой-то немочи, отчего Роза уже начала сутулиться при ходьбе. Девичья застенчивость покинула ее, сменившись неестественной молчаливостью и подавленностью. Из всех ее очаровательных черт, которыми она по невинности своей привлекла своего бессердечного мужа себе на погибель, сохранилась лишь одна — обезоруживающая нежность голоса. Пусть в нем то и дело сквозили нотки грусти, но мягкая притягательность его ровного от природы тона сохранилась. Общая гармония померкла, но одна гармоничная особенность осталась неизменной. Брат Розы, хотя и был изнурен заботами и выглядел еще печальнее, был больше похож на себя прежнего. Слабые места быстрее проявляются на хрупком материале. Красота, кумир человечества, легче всего покидает свое кратковременное убежище в том единственном Храме, где мы особенно любим поклоняться ей.

— Значит, Луи, по-вашему, наше опасное предприятие на сей раз увенчалось успехом? — с тревогой спросила Роза, когда зажгла лампу и накрыла ее стеклянным абажуром. — Когда вы говорите, что наконец-то у нас все получилось, даже слышать вас уже облегчение!

— Я сказал, Роза, что я лишь надеюсь, — отвечал ее брат.

— Ну, Луи, слово «надеюсь» из ваших уст дорогого стоит, как, впрочем, и из уст каждого в этом запуганном городе в нынешние дни Террора.

Вдруг она умолкла: ее брат предостерегающе поднял