Низвержение Жар-птицы - Григорий Евгеньевич Ананьин

ничего не мог сделать для своего избавления и вправе был рассчитывать исключительно на благоприятную перемену обстоятельств. Теперь же спасение трех жизней, в том числе собственной, во многом, если не всецело, зависело от его памятливости и смекалки. Но от этого становилось не легче, а, пожалуй, и тяжелее: в своей вероятной гибели пришлось бы винить уже себя, и просто примириться с ней через несколько часов, как примиряется умирающий от неизлечимой болезни человек, не представлялось реальным. Мальчик внезапно ощутил отвратительный, приковывающий к месту страх, который лишал тело способности двигаться, а голову – здраво соображать: действительно, в мозгу сейчас проносились лишь какие-то отрывочные воспоминания, связанные, как назло, только с московской жизнью Максима, и, следовательно, в настоящий момент самые бесполезные.

Как сквозь сон прозвучала новая реплика Федьки: видимо, атаман еще владел собой и решил успокоить своего товарища по несчастью:

– Если что – понесу тебя на закукорках.

Максим встрепенулся:

– Отвали! Нашел младенца!

«Правда, ты уже большой. Ты многое успел увидеть, и этого может быть достаточно, чтобы остаться в живых и увидеть гораздо больше. Держись!»

Максим сказал это, разумеется, самому себе, но ему почудилось, что с ним говорит Аверя, помощь которого была необходима теперь, как никогда прежде. На какой-то миг он и сам предстал перед глазами Максима – в щегольском золотом кафтане, с подбадривающей улыбкой более опытного друга на лице и расщепленной веточкой между пальцами. Она чуть заметно дернулась, будто призывая Максима сделать первый шаг.

«Да!»

Максим двинулся к молодому кусту, что приметил в метре от себя. Присутствующие чуть-чуть расступились; одиннадцать пар глаз напряженно следили за мальчиком. Однако уже на начальном этапе поисков, самом простом из всех, возникла трудность: зеленый, напоенный соком побег не разламывался, точно растение чувствовало боль и сопротивлялось производимому над ним насилию. Минута впустую потраченного труда вынудила Максима глухо произнести:

– Дайте ножик…

– Легкой смерти хочешь? – отозвался кто-то.

– Дай ему! – вмешался другой. – У тебя тупоконечный: черева таким не прободишь. А до горла не донесет: перехватим!

Нож оказался в руках Максима, но они плохо повиновались своему хозяину, сделавшись как будто чужими; именно теперь, когда требовалось произвести выверенное и резкое движение, это стало особо заметным. Лезвие лишь поцарапало кору, глубоко, чуть ли не до кости, уйдя в палец, из которого вниз по ветке сразу же побежала кровь. Сзади послышался сдавленный смешок; поводом к нему послужила, очевидно, не только неловкость мальчика, но и то, что смысл его действий никому из очевидцев не был понятен, и они представлялись не более чем трусливой попыткой потянуть время. Мысль, что сейчас над ним потешаются те самые люди, которые впоследствии его прикончат, будто казнь уже началась, обожгла Максима, подобно удару хлыста. Он молниеносно развернулся:

– Заткнитесь, ублюдки! Чтоб вас…

– Ого, да ты лют, зверенок! – произнес другой селянин даже с некоторым уважением.

Вспышка гнева пошла на пользу Максиму, и со второй попытки он без проблем отсек неподатливую ветку и придал ей необходимый вид. Отряд начал двигаться по спирали, насколько позволяла местность; неуклонно, хоть и медленно, он удалялся от избы, где умирала дочь Лаврентия. Максим лишь смутно понимал, на какое расстояние успел отойти: он не смотрел ни по сторонам, ни под ноги, так, что пару раз запнулся о выворачивающиеся из земли камни и, наверное, упал бы, не успей Федька подхватить его. Он уставился на свою нехитрую поделку, которой теперь доверялся, как доверяется страховке рабочий-верхолаз. Пристреляв глаза и дождавшись, пока утихнет ветерок, который был определенной помехой, Максим заметил то, что жаждал увидеть: едва различимое покачивание ветки. Обнадеженный этим Максим уже хотел коснуться распальцовкой земли, но вспомнил, что у него лишь один талан, и, если до клада еще слишком далеко, последствия для него самого и для Федьки будут самыми скверными. Чтобы поближе подойти к кладу, Максим несколько раз менял направление и поворачивал веточку, но столкнулся с обстоятельством, которое не сразу смог объяснить: ее колебания не претерпевали изменений, будто таланы не были сгущены в одной точке, а распределены на большой площади. Это противоречило всему, что видел Максим, наблюдая Аверю и Аленку за работой. Догадка, которая проливала свет на происходящее, внезапно заставила Максима похолодеть:

«Это не клад! Просто я – размазня, и довел себя до нервного тика!»

Максим выбрал не совсем удачные слова. То, что он сейчас испытывал, невозможно было назвать патологией в медицинском плане, поскольку в повседневной жизни не создало бы затруднений, вздумай Максим, например, написать что-либо, прицелиться в тире из винтовки и даже изготовить новую раздвоенную палочку. Однако именно теперь эта чуть уловимая дрожь запутывала Максима, мешая не только добыть клад, но даже сделать вывод о том, находится ли он вообще в пределах досягаемости.

«Так вот что Аверя имел в виду, когда говорил, что при поисках клада ни в коем случае нельзя волноваться!»

Оставался один выход – успокоиться: чтобы совершить то, что совершал Аверя, надо было стать похожим на него в поступках и чувствах. В глубине души Максим из-за юношеского самолюбия вовсе не считал себя слабее Авери или любого другого подростка своих лет. Но брат Аленки и не попадал в такую ситуацию, когда его судьба полностью бы зависела от того, овладеет он или нет конкретным кладом. Максим отчетливо понимал, что сейчас требовать от себя безмятежности противоестественно; он очутился в положении человека, который страдает от бессонницы и стремится заснуть, но не может именно потому, что слишком сильно стремится. Максим решил передать палочку Федьке, но быстро выяснил, что у того руки дрожат так, что он не смог бы даже донести до рта чарку со сбитнем, не расплескав ее наполовину.

– Эх ты! – разочарованно протянул Максим. – А еще боевой атаман, о силе тут распинался!

– Не балакал бы втуне, сосунок! – огрызнулся Федька. – Знаешь, как меня все смерды боялись? И теперь мне за бесчестье от их рук смерть принять!

Максим снова поднес к глазам окровавленную веточку: надеяться на подмогу со стороны Налима не приходилось. Он вспомнил, что время не терпит, и, невольно представилось, будто крохотный кусочек дерева своими равномерными качаниями неумолимо отсчитывает секунду за секундой, точно какие-то часы. Часы эти немедленно и привиделись Максиму, и они были под стать миру, который его теперь окружал – позолоченные, с длинным маятником и резными фигурами над циферблатом. Память об Аленкиной палочке, которая вела себя так же, но по иной причине, породила в сознании Максима образ и других часов. По виду они не отличались от первых и