12 лет рабства. Реальная история предательства, похищения и силы духа - Соломон Нортап

Рабы усаживаются за грубо сколоченный стол: мужчины с одной стороны, женщины – с другой. Двое, между которыми успели возникнуть нежные чувства, неизменно ухитряются сесть друг напротив друга; ибо вездесущий Купидон не гнушается посылать свои стрелы и в простодушные сердца рабов. Чистое и восторженное счастье освещает все темные лица. Они сверкают улыбками: их белые зубы, контрастируя с темной кожей, превращаются в две длинные белые полосы вдоль всего стола. Вокруг этой скатерти-самобранки множество глаз закатываются к небу в экстазе. Следуют хихиканье, смех, сопровождаемые звяканьем столовых приборов и посуды. Локоть Каффи врезается в бок соседа, движимый невольным выражением восторга; Нелли грозит пальчиком Самбо и хохочет, сама не зная почему; и так текут рекою радость и веселье. Когда разносолы исчезают со столов и голодные желудки детей тяжкого труда насыщаются, следующим номером развлечений идут рождественские танцы. Моим делом в эти праздничные дни всегда была игра на скрипке.

Любовь африканцев к музыке вошла в пословицу; среди моих знакомых невольников находилось немало таких, у которых был поразительный слух и они довольно прытко бренчали на банджо. И пусть я покажусь эгоцентристом, но должен заявить, что считался на Байю-Бёф вторым Оле Буллом[83]. Не раз и не два мой хозяин получал письма, зачастую приходившие с плантаций за десять миль и более, с просьбой прислать меня поиграть на балу или празднике белых. Он получал за это свою компенсацию, да и я тоже, как правило, возвращался домой с множеством монет, звеневших в карманах – дополнительными пожертвованиями тех, чей слух я услаждал. Таким манером я завел себе вверх и вниз по течению больше знакомств, чем мог рассчитывать. Молодые люди и девицы Холмсвиля всегда знали, что где-то предстоит большое веселье, если Платт Эппс прошел по городку со своей скрипкой в руке. «Куда ты теперь идешь, Платт?», да «Что сегодня намечается, Платт?» – такие расспросы сыпались на меня с каждого порога и из каждого окна. И не раз, если не было особой спешки, я, поддаваясь настойчивым уговорам, доставал смычок и, сидя верхом на муле, начинал свой музыкальный рассказ для толпы восторженных детишек, собиравшихся вокруг меня на улице.

Увы, когда бы не моя возлюбленная скрипка, едва могу вообразить, как смог бы я вынести долгие годы неволи. Она вводила меня в большие дома, облегчала мне множество дней полевых трудов, обеспечивала меня удобствами в моей хижине, трубками и табаком, лишней парой башмаков; и часто уводила меня прочь от сурового хозяина, позволяя быть свидетелем сцен радости и веселья. Она была моей спутницей, моей наперсницей, триумфально громкой, когда я был радостен, и изливавшей нежные, мелодичные утешения, когда я был печален. Часто в полночь, когда сон бежал, испуганный, из хижины и душа моя была встревожена и обеспокоена размышлениями о моей судьбе, она пела мне песню мира. В святые дни субботние, когда нам был позволен час или два праздности, она сопровождала меня в какое-нибудь тихое место на берег байю и, возвышая свой голос, вела со мною мягкую и приятную беседу. Она прославила мое имя в этих краях, помогла мне найти друзей, которые в противном случае не обратили бы на меня внимания, подарила мне почетное место на ежегодных празднествах и обеспечила самые громкие и самые сердечные всеообщие приветствия на рождественских танцах.

О, эти рождественские танцы. О вы, ищущие удовольствий сыны и дочери праздности, двигающиеся выверенным шагом, безжизненным и апатичным, через медлительный котильон; коли желаете вы узреть истинную живость, если не «поэзию движения», коли желаете увидеть неподдельное счастье, свободное и безграничное, – отправляйтесь в Луизиану и поглядите, как пляшут рабы при звездном свете в рождественскую ночь.

В то самое Рождество, которое ныне у меня на уме и описание коего послужит описанием всех подобных дней, мисс Ливли и мистер Сэм (первая принадлежит Стюарту, последний – Робертсу) открыли бал. Всем было хорошо известно, что Сэм питает страстную привязанность к Ливли, так же как и один из боев Маршалла, и другой – из боев Кэри. Ибо Ливли воистину была девушкой веселой[84], и кроме того – кокеткой, то и дело разбивавшей сердца. И Сэм Робертс чувствовал себя триумфатором, когда, встав от пиршественного стола, она подала ему руку для первой «фигуры» в присутствии обоих его соперников. Те двое приняли сокрушенный вид и, сердито качая головами, сообщали всем и каждому, как им хотелось бы подступить к мистеру Сэму и как следует его вздуть. Но вовсе не ярость вздымала безмятежную грудь Сэмуэля, когда ноги его взлетали, подобно барабанным палочкам, когда шел он, вдоль линии и в середину, рядом со своей обворожительной партнершей. Вся компания громогласно приветствовала и подбадривала их и, возбужденные аплодисментами, они продолжали «рвать подметки» и после того, как все прочие утомились и остановились на минутку, чтобы перевести дух. Но сверхчеловеческие усилия под конец одолели и Сэма, и Ливли осталась плясать одна, вертясь, точно волчок. Тогда один из соперников Сэма, Пит Маршалл, ринулся вперед и изо всей мочи принялся скакать и шаркать, выгибаясь во всех мыслимых и немыслимых коленцах, словно полный решимости показать мисс Ливли и всему миру, что Сэма Робертса можно не брать в расчет.

Однако, на поверку, страсть Пита превосходила его осмотрительность. Такие неистовые упражнения полностью вышибли из него дух, и он свалился наземь, точно пустой мешок. Тогда пришло время испытать себя Гарри Кэри; но Ливли вскоре переплясала и его, посреди приветствий и криков «ура», полностью поддержав свою заслуженную репутацию «самой бойкой девчонки» на байю.

Когда заканчивается один «тур», его тут же сменяет другой, и танцор или плясунья, которые дольше всех остаются на ногах, получают самые бурные овации, и так танцы продолжаются до самого наступления дня. Они не замирают вместе со звуками скрипки: в этом случае заводят музыку, характерную только для негров-невольников. Это называется «прихлопыванием», которое сопровождается одной из тех бессодержательных песенок, которые сочиняются скорее для подгонки под определенную мелодию или ритм, чем ради выражения какой-то отчетливой мысли. Прихлопывание исполняется так: сперва бьют ладонями по коленям, затем хлопают ладонями друг о друга, затем по правому плечу одной рукой, по левому другой – и все это происходит в такт движению ног и распеванию, к примеру, такой песенки:

Харперов ручей и бурная речка —Здесь, моя милая, будем жить мы вечно;Будем жить до самой смерти вместе,Все, чего хочу я, верьте иль не верьте, —Хорошенькая женушка да славное поместье.

Припев: Ой, да вверх по дубу, вниз по ручейку – ой,Два погонщика и один веселый бой.

Или, если эти слова не подходят к звучащей мелодии, может быть, подойдет «Хог-Ай» – довольно туманный и поразительный образчик стихосложения, который, однако, невозможно оценить, если не услышишь его на Юге. Слова там такие:

«Кто здесь побывал с тех пор, как я ушел?Красивая девчонка одета в шерсть и шелк.

Хог-Ай!Олд-Хог-Ай!Кого хочешь – выбирай,

Я такой не видел с тех пор как в мир пришел,Вот идет девчонка, одета в шерсть и шелк.

Хог-Ай!Олд-Хог-Ай!Кого хочешь – выбирай».

А может быть, это будет следующая, столь же бессмысленная, но не менее мелодичная, если она льется из негритянских уст, песенка:

«Эбо Дик и Джордан ДжоУвели мою девчонку – как нехорошо.

Припев: Прыгай, Джим,Бегай, Джим,Молви, Джим и т. д.

Старый черный Дэн черней мелассы[85].Он чертовски рад, что цел остался.

Прыгай, Джим», и т. д.

В оставшиеся дни праздников, следующих за Рождеством, рабам выдают пропуска и позволяют ходить куда им вздумается, в пределах ограниченного расстояния; или они могут остаться и поработать на плантации, в каковом случае им за работу платят. Однако редко кто выбирает последнее. В это время можно видеть невольников, спешащих во всех направлениях, таких же счастливых с виду смертных, каких можно найти в любом месте на лике земли. Это совсем не те создания, каковыми они выглядят на поле: временное расслабление, краткое избавление от страха и кнута производит полный метаморфоз в их внешности и поведении. Это время занято визитами, поездками, возобновлением старых приятельских отношений или, возможно, оживлением какой-нибудь старой привязанности, словом – любыми доступными удовольствиями. Такова «южная жизнь как она есть» три дня в году; остальные 362 – это дни непомерного труда и усталости, страха и страдания.

На праздниках часто сговариваются о браках, если можно сказать, что такой общественный институт вообще существует среди невольников. Единственная церемония, которая требуется перед вступлением в этот «священный союз», – получение согласия хозяев. Хозяева рабынь обычно всячески поддерживают подобные союзы. Любая сторона может иметь столько мужей или жен, сколько позволит ее владелец, и столь же вольна отказаться от партнера по своему желанию. Закон, касающийся разводов или двоеженства, разумеется, неприменим к живой собственности. Если жена не принадлежит тому же плантатору, которому принадлежит муж, последнему разрешается посещать ее вечером по субботам, при условии, что расстояние между плантациями не очень велико. Супруга дядюшки Абрама жила в семи милях от плантации Эппса – на Байю-Хафф-Пауэр. Он имел разрешение посещать ее раз в две недели, но теперь он постарел и, как говорится, в последнее время почти что позабыл ее. У дядюшки Абрама было слишком мало времени, чтобы отрывать драгоценные минуты от размышлений о генерале Джексоне – супружеские игрища хороши для особ юных и легкомысленных, но не к лицу такому серьезному и вдумчивому философу, как он.