Четвёртый Харитон - Михаил Никандрович Фарутин

И закатился пастух таким громким, заразительным смехом, что Соболь перестал хахать, коровы прекратили жвачку и Орлик, оторвавшись от травы, навострил уши в сторону костра.

— Эх, насмешил ты меня, парень, аж слезу прошибло, — обтирая усы и бороду рукавом гимнастёрки, ворчал старик. — Только когда будешь нести службу на границе, то поменьше занимайся разным хаханьем, а то, не ровён час, шпиона или диверсанта какого-нибудь прохахаешь.

— Ну что вы, дядя Егор, граница есть граница.

— Граница, — продолжал пастух, — в том-то и дело, что граница. Раз, помню, ходил я младшим наряда…

— А разве вы тоже служили на границе? — прервал Харитон старика.

— Кабы не служил, не рассказывал. Так вот, ходил я младшим погранотряда, а дело было в Каракумах. Местность такая, что, кажется, и придумать хуже нельзя. Один песок. Глянешь, аж тошнит… Вот какая эта местность. В глазах желтеет от этого песка. Ни тебе дерева, ни тебе кустика. Травинки и той ни одной нет. Песок, да и только. То спокойно лежит этот песок, а то, как волны на воде, перекатывается под ветром. Ветер замрёт, и песок тоже замрёт, и лежит этими волнами — барханами они называются. Движемся вдоль границы. Старший впереди, я чуть сзади. Кони по колени в этом песке, будто по снегу, идут. Куда ни глянь — ни одной живой души. Ну какой тут, думаю, нарушитель границы, кого понесёт по этой погибели — по пустыни, значит. И смех меня разобрал, вроде как тебя, ни с того ни с сего. Молод я тогда был не только годами, а и службой пограничной молод. Смекалки пограничника не было во мне. А как глянул на старшего — он уже спешился и коня уложил. Я мигом проделал то же самое и ползу к старшему по его приказанию.

«Видишь?» — спрашивает он, указав на гребень бархана, что от нас шагах в пятидесяти.

«Вижу», — отвечаю.

«Что видишь?»

«Бархан».

«Гляди лучше».

Глянул и опять ничего не вижу. А старший винтовку на изготовку взял и мне приказал сделать то же самое.

«Гляди, гребень-то бархана то посыплет песком, то опять замрёт», — показывает мне старший.

«Вижу, — отвечаю я, — суслик, наверно, в нём барахтается».

«Держи на прицеле!» — приказал мне старший, а сам пополз к этому бархану.

Вот вижу я, подполз он к бархану, вскочил на ноги, вскинул винтовку и кричит:

«Выходи!»

Никто не выходит из этого песка.

«Выходи, стрелять буду!»

И вдруг, что ты думаешь, рассыпается бархан и из песка показывается человеческая голова.

«Встать! Руки вверх!» — командует старший.

Харитон слушает, широко раскрыв глаза.

— Обыскали мы этого нарушителя, — продолжал пастух — связали. Спрашиваем:

«Сколько вас тут?»

«Одна человек, — отвечает нарушитель, не глядя нам в глаза. — Верблюд заблудился, верблюд искал».

В тот раз мы со старшим наряда четырёх нарушителей из барханов, будто тетеревов из-под снега, из лунок, вытащили.

— Дядя Егор, а кто они были, эти нарушители: шпионы, диверсанты?

— А кто их знает, разве всех упомнишь, коих мне довелось повидать за свою службу. Это было в первые годы Советской власти. А в ту пору много врагов было: и басмачи, и диверсанты, и шпионы, и контрабандисты. Правда, и сейчас этих нарушителей, наверно, хватает. Только они теперь похитрее, половчее. Ну, да и наш пограничник тоже посмекалистей стал. А рассказал я тебе это к тому, что ты на границу едешь. А граница, брат, — граница. Там не до хаханья. Э-э! Заговорился я с тобой, парень, — глянул на солнце пастух. — Стадо-то поднимать надо. — И старик схватился за трубу.

II

Труба у пастуха красивая, лёгкая. Высверленная из липового дерева. На одном конце с широким раструбом, сплетённым из берёсты. Настоящая пастушья труба. Такая труба не чета владимирскому пастушьему рожку. Такую трубу, когда на ней играют, на много вёрст слышно. Попробуй-ка управлять стадом на рожке, когда оно разбредётся по непроходимым лесам да болотам, или зверя отпугнуть, далеко ли этот рожок слышно? Труба — другое дело. Заиграет пастух на трубе — стадо повеселеет. Голос начинает животина животине подавать, к дому поворачивать. Зверь заслышит и наутёк — подальше от такой музыки…

Вскинул пастух трубу кверху берестяным раструбом, приложил другой её конец к губам и заиграл. Труба заговорила будто человеческим голосом, так нежно, ласково: «По-ды-ма-йся! Поды-ма-йсь! Поды-ма-йсь!»

Стадо, бросив жвачку, начало подниматься.

Харитон засмеялся.

— Ты чего, парень, опять? — бросив играть, спросил Егор.

— Я над коровами смеюсь, гляньте, как они смешно поднимаются.

— Как смешно? — встревожился старик.

— Да они сначала на задние ноги встанут, а потом на передние. Кони куда красивее: поначалу передом вскинутся, а потом зад поднимают.

— А, вот ты о чём, — успокоился пастух. — Всякая животина по-своему лёжку покидает. Заяц, к примеру, кряду на все четыре лапы вскакивает. — А про себя подумал: «Наблюдательный парнишка».

Старик глянул, чуть улыбнувшись, на Харитона, вскинул трубу в небо и опять заиграл.

Из берестяного раструба, а может быть, из сердца пастуха льётся звучная мелодия, и слушают эту песню без слов все одиннадцать миллионов гектаров вологодских лесов, тысяча озёр, тысячи рек и ручьёв, слушают поля и луга, слушают люди земли вологодской.

Егор твёрдо стоит на земле на расставленных в стороны ногах. Чуть вздрагивает его седая борода, да топорщатся усы на обращённом к небу лице.