Собака из терракоты - Андреа Камиллери

– Могу попытаться, – сказал Контино, глядя на фото. – Когда она была сделана, вам известно?

– Мне сказали, что-то около сорок шестого.

– Зайдите послезавтра.

Монтальбано повесил голову и ничего не сказал.

– Это срочно? Тогда давайте так, я, скажем, часа через два могу дать вам предварительный ответ, однако он будет нуждаться в подтверждении.

– Хорошо.

Эти два часа он провел в художественном салоне, где была выставка одного семидесятилетнего сицилийского художника. Он все еще не ушел от народнической риторики, но краски были прекрасные, интенсивные, живые. Во всяком случае, Монтальбано скользил по картинам рассеянным взглядом и с таким нетерпением ждал ответа Контино, что каждые пять минут поглядывал на часы.

– Ну так что же?

– Я только-только закончил. По моему мнению, речь идет именно о фотомонтаже. Превосходно сделанном.

– По каким признакам вы это определили?

– По теням на фоне. Голову настоящей невесты заменили головой этой девушки.

А об этом Монтальбано ему не говорил. Контино не был предупрежден, на что нужно обратить внимание, и комиссар не мог подтолкнуть его к такому выводу.

– Скажу вам больше: фото девушки было отретушировано.

– В каком смысле?

– В том смысле, что ее, как бы это сказать, немного состарили.

– Могу я забрать фотографию?

– Конечно, мне она больше не нужна. Я думал, что дело будет сложнее, нет необходимости в подтверждении, как я раньше сказал.

– Вы оказали мне огромную услугу.

– Послушайте, комиссар, мое мнение – совершенно частное, вы понимаете? Не имеет никакой юридической силы.

Начальник полиции не только принял его сразу, но распахнул с радостью объятья.

– Какой приятный сюрприз! У вас есть время? Пойдемте со мной, мы зайдем ко мне домой, я жду звонка от сына, жена моя будет просто счастлива вас видеть.

Сын начальника полиции, Массимо, был врачом и принадлежал к ассоциации добровольцев. Они называли себя «Врачи без границ» и отправлялись в страны, истерзанные войной, где работали, как могли.

– Мой сын педиатр, вы знали? Сейчас он находится в Руанде. Я за него по-настоящему тревожусь.

– Там все еще идут столкновения?

– Я не имел в виду столкновения. Каждый раз, как ему удается до нас дозвониться, я чувствую, что он все больше и больше подавлен ужасами, страданиями.

Потом начальник полиции замолчал. И конечно, только чтоб отвлечь его от тяжелых дум, в которые тот погрузился, Монтальбано рассказал ему новость:

– Я на девяносто девять процентов уверен, что знаю имя и фамилию девушки, тело которой нашли в пещере.

Начальник полиции ничего не ответил, он смотрел на него, разинув рот.

– Ее звали Элиза Москато, ей было семнадцать лет.

– Как это, черт возьми, вам удалось?

Монтальбано выложил ему все.

Жена начальника полиции, держа его за руку, как ребенка, усадила Монтальбано на диван. Они чуть поговорили, потом комиссар встал, сказал, что у него есть одно дело и ему нужно уходить. Это была неправда, но ему не хотелось присутствовать при телефонном разговоре: начальник полиции и его жена должны в одиночестве и покое радоваться далекому голосу сына, даже если слова его будут полны тоски и боли. Он уже выходил из дома, когда зазвонил телефон.

– Я сдержал слово, как видите. Пришел возвратить вам фотографию.

– Заходите, заходите.

Синьора Бурджио посторонилась, чтобы пропустить его.

– Кто это там? – спросил громко из столовой муж.

– Да комиссар.

– Так пригласи его войти! – зарычал директор, как будто жена отказалась впускать Монтальбано.

Они ужинали.

– Ставлю вам тарелку? – спросила, приглашая, синьора. И, не дожидаясь ответа, поставила. Монтальбано сел, синьора налила ему ухи, божественно-крепкой и оживленной петрушкой.

– Вам удалось до чего-нибудь додуматься? – спросила она, не придавая значения страшным глазам, которые делал ей муж, полагая, что невежливо так набрасываться.

– К сожалению, да, синьора. Думаю, что это фотомонтаж.

– Боже мой! Значит, тот, кто мне прислал фотографию, хотел меня обмануть!

– Да, думаю, что цель была именно такая. Попытаться положить конец вашим расспросам о Лизетте.

– Видишь теперь, что я была права? – почти закричала мужу синьора и принялась плакать.

– Почему ты плачешь? – спросил директор.

– Потому что Лизетта умерла, а меня хотели убедить, что она жива, счастлива и замужем!

– Знаешь, может, это сама Лизетта…

– Да не говори глупостей! – произнесла синьора, швыряя салфетку на стол.

Воцарилось неловкое молчание. Потом синьора продолжила:

– Она умерла, да, комиссар?

– Боюсь, что да.

Синьора поднялась, вышла из столовой, закрывая лицо руками, и было слышно, как она, чуть переступив порог, дала себе волю – донеслось что-то вроде жалостного подвывания.

– Мне очень жаль, – сказал комиссар.

– Ничего, сама виновата, – ответил жестоко директор, следуя одному ему понятной логике супружеских дискуссий.

– Позвольте мне один вопрос. Вы уверены, что привязанность между Лилло и Лизеттой носила тот характер, о котором вы с вашей женой мне говорили?

– Что вы имеете в виду?

Монтальбано решился говорить открытым текстом.

– Вы исключаете, что Лилло и Лизетта могли быть любовниками?

Директор закатился смехом и отмел эту гипотезу одним жестом руки.

– Дело в том, что Лилло был влюблен по уши в одну девушку из Монтелузы, а она не имела вестей от него с июля сорок третьего. И убитый из пещеры не может быть им по той простой причине, что крестьянин, который видел, как его раненого подобрал грузовик с солдатами и увез бог знает куда, был человек серьезный, основательный.

– Значит, – сказал Монтальбано, – все вместе может значить только одно, а именно: неправда, что Лизетта сбежала с американским солдатом. И следовательно, отец Лизетты рассказывал байки, врал вашей жене. А кто он был, отец Лизетты?

– Если я правильно помню, его звали, кажется, Стефано.

– Он еще жив?

– Нет, он умер совсем старым лет пять по крайней мере назад.

– Чем он занимался?

– Торговал лесом, что-то в этом роде. Но в нашем доме о Стефано Москато не упоминали.

– Почему?

– Да потому, что не такой он был человек, чтоб о нем стоило говорить. Он был из одной шайки со своими родственниками Риццитано, – надеюсь, понятно? Были у него когда-то нелады с законом, не знаю уж, какого сорта. В те времена в семьях людей порядочных, воспитанных не говорили о таких типах. Это вроде бы как если заговорить о какашке, извините за выражение.

Возвратилась синьора Бурджио с покрасневшими глазами, в руках – старое письмо.

– Это последнее, что я получила от Лизетты, пока жила в Аквапенденте, куда я перебралась с моими.

Серрадифалько, 10 июня 1943

Анджелина моя дорогая, как ты живешь? Как поживают твои домашние? Ты не можешь представить, как я тебе завидую, потому что твою жизнь на севере нельзя даже отдаленно сравнить с этой тюрьмой, где я провожу мои дни. Не думай, что слово тюрьма – преувеличение. Прибавь к постоянному папиному надзору еще однообразную и тупую жизнь городишки, состоящего из нескольких домов. Представь, что в прошлое воскресенье при выходе из церкви один из ребят, с которыми я даже незнакома, со мной поздоровался. Папа это заметил, отозвал его в сторонку и надавал ему по щекам. Ужас какой-то! Единственное мое развлечение – это чтение. Я дружу с Андреуччо, мальчиком десяти лет, сыном моих родственников. Он умница. Тебе приходило когда-нибудь в голову, что у детей может быть больше чувства юмора, чем у нас?

Вот уже несколько дней, Анджелина, милая, живу в отчаянии. Я получила – таким невероятным образом, что было бы долго описывать, – записку в четыре строки от Него, от Него, от Него. Он пишет, что несчастен, что не может больше переносить нашу разлуку, что они получили, после того, как так долго находились в Вигате, приказ покинуть ее на днях. Я умираю, не видя Его. Прежде чем Он уедет, чем отправится в путь, я должна, должна, должна побыть с Ним несколько часов, хотя бы даже ценой безумства. Я тебе напишу об этом, а пока обнимаю тебя крепко-крепко.

Твоя Лизетта

– Вы, значит, никогда так и не узнали, кто этот Он, – сказал комиссар.

– Нет. Она так мне этого и не открыла.

– За этим письмом вы больше ничего не получали?

– Что вы! И это-то дошло до меня чудом, в те дни Мессинский пролив бомбили без передышки, его невозможно было пересечь. Потом девятого июля высадились американцы, и сообщение прервалось окончательно.

– Простите, синьора, а вы не помните адреса вашей подруги в Серрадифалько?

– Конечно помню. Дом Соррентино, улица Криспи восемнадцать.

Он собрался было вставить ключ в замок, но в тревоге остановился. Из его дома слышались голоса и шум. Он подумал, не вернуться ли в машину и не взять ли пистолет, но потом остался. Отворил дверь осторожно, без малейшего шума.