Гости Анжелы Тересы - Дагмар Эдквист

Когда он вернулся в монастырь, Люсьен Мари лежала, устремив взгляд па дверь, как будто уже давно его поджидала. Она выглядела совсем маленькой под одеялом; положенная высоко на подушке рука, казалось, принадлежала не ей. Раньше Давид не замечал, как красивы ее темные глаза, и какие они блестящие.

Монахиня у постели чопорно застыла и спрятала руки в рукава, когда Давид подошел и поцеловал Люсьен Мари.

— Извините, сестричка, — произнесла Люсьен Мари слабым голоском.

Давид уселся на красивый стул с прямой спинкой, сохранившийся, вероятно, еще со времен инквизиции.

— Сколько хлопот я тебе доставляю, — пролепетала Люсьен Мари тем же тоненьким голоском.

Давид не ответил. Он не мог, к горлу неожиданно подступил комок, и он заплакал, когда сознание того, что чуть было не случилось, обрушилось на него, как водопад. Он забыл о монахине, спрятал в одеяло Люсьен Мари свое лицо; ее рука все гладила и гладила его волосы.

Потом он услышал, что к нему обращается монахиня.

— У нее из-за вас повышается температура! — повторила она строго.

Он виновато посмотрел на Люсьен Мари. Да, и в самом деле, глаза ее подозрительно заблестели…

— Лучше вам теперь уйти.

— Нет! — воскликнула Люсьен Мари. — Клянусь, что жар снижается… Мне так больно… Я умру, если он уйдет…

— Вот видите, а теперь у нее повышается температура из-за вас, — укоризненно сказал Давид монахине.

Но потом они заключили перемирие и уселись опять, каждый по свою сторону ее постели. Люсьен Мари успокоилась, погрузилась в забытье. Через несколько часов, когда она опять открыла глаза, он прошептал по-шведски, как будто монахиня не услышит его через свой головной платок.

— Ты меня слышишь?

— Да? — прошептала она в ответ.

— Люсьен Мари — что бы я делал, если бы с тобой что случилось? Я это понял сегодня утром — тогда бы солнце взошло для меня черным, и никогда больше не запели бы птицы…

— О боже, ты говоришь слишком быстро, я не поняла, что ты сказал в конце, — жалобно промолвила она, и казалось, она получила подарок, а потом его потеряла.

Но он постеснялся повторить эти слова по-французски. Кстати, тут вмешалась монахиня, осуждающим перстом указывая на Люсьен Мари.

— Посмотрите, как вы ее волнуете! Я не хочу за это отвечать, — и она зашагала вон из палаты в своих плоских широких башмаках.

— О, — произнесла Люсьен Мари. Они взялись за руки и стали ждать. В ее маленькой горячей руке бешено бился пульс…

Где-то в глубине его сознания зазвучали слова:

Солнце взошло, но оно было чернымЗапела птица, но горлышко ее былопроколото…

Другая мысль возражала конфузливо: не хватало только, чтобы ты использовал это в каком-нибудь стихотворении… Но ему было безразлично, в одном плане он размышляет или в нескольких, где-то внутри у него все равно звучала печальная песнь птицы, где-то в глубине души он знал, что в конце концов могло тогда произойти.

Дверь распахнулась и сама матушка-настоятельница появилась в дверях. Монахиня в круглых очках мелькнула было за ней, но аббатисса вошла одна и закрыла за собой дверь.

Давид поднялся, продолжая держать руку Люсьен Мари в своей.

Тонкая рука настоятельницы вспорхнула в жесте учительницы, и она промолвила с удивительно веселой иронией:

— Но, дети мои, надо же быть благоразумными…

Давиду представились на миг великие аббатиссы прежних времен, тех, что в дни своего величия были знатными дамами, с богатым опытом в женских делах, а уходя в монастырь, отрекались от света — но не от своей осведомленности о нем.

Возможно, такая судьба была и у этой настоятельницы — во всяком случае по-французски она разговаривала как настоящая великосветская дама.

Она, разумеется, отлично понимает, что человек волнуется и переживает из-за подобного поворота в болезни, подчеркнула она, но теперь самое главное это предоставить больной полный покой. Ночное дежурство можно полностью отменить, в нем не только нет необходимости, наоборот, оно было бы нежелательно; зато чрезвычайно желательно, чтобы месье смог заходить сюда ежедневно на часок во второй половине дня.

Губы у Люсьен Мари задрожали.

— Но, мадам, только благодаря ему я и начала поправляться…

Но подобные сентиментальности не производили никакого впечатления на настоятельницу.

— Теперь вам нужно все забыть и только лежать себе, отдыхать и дремать, — сказала настоятельница. — Вы и не заметите, как пройдет время, и он опять будет здесь у вас.

14. Мешок из козьей кожи, из которого вытекло вино

Давид плелся домой, от всего этого шаганья и карабканья по горам у него, как от тренировок, болели икры ног. День лежал перед ним пустой, как мешок из козьей кожи, из которого вытекло вино.

Чем же он, интересно, все-таки занимался, пока не приехала Люсьен Мари, и они начали спорить, смеяться, слегка ссориться, гулять, целоваться и вместе спать?

Работал, разумеется. За это время он совсем запустил свою работу, в глубине души она его очень тревожила.

Ну, теперь у тебя есть возможность поработать тихо и спокойно, прошептал чей-то язвительный голос.

Он проскользнул мимо дамской парикмахерской, погрузился в темноту своей комнаты и сразу же почувствовал себя почти что дома. Распахнул ставни и в комнату влился яркий свет. Желтое покрывало опять лежало гладкое, как пустыня после самума. Все было совсем как раньше. И вдруг он увидел черную фигурку на этом желтом фоне… Люсьен Мари не тогда, когда она заболела, а раньше, когда он должен был закончить заказанную ему статью. (Она так и осталась неоконченной, последний лист он вставил в машинку лишь теперь.)

— Надеюсь, я тебе не помешаю, — сказала она тогда.

— Нет, конечно. Сиди, лежи, вообще делай что хочешь, — ответил он ей.

И уселся за машинку. Сначала еще нужно было распутать нити, из которых он плел затейливый орнамент в своей работе о современной испанской архитектуре, а приезд Люсьен Мари все их так перепутал.

Новая испанская архитектура — это Гауди. Теперь он мог позволить себе спокойно сосредоточиться на этом удивительном барселонском архитекторе. Настоящий модернист средневековья: у него архитектура, строительство, скульптура и ремесло сплетаются в единое целое. Но единое целое сложного и неуравновешенного человека нового времени…

Прообразом и исходным моментом у Гауди было строение человеческого тела. Не римские или мавританские своды, а глазницы и очертания бедер…

Так, хорошо, а куда же девать его флору океанских глубин, морские звезды и медузы, и фантастические чудища на границе между сюрреализмом и мифом? И мысль о смерти, пронизывающую все, что он создал? Мысль о смерти, зловоние смерти. Неистребимый запах тления в камне.