Рай без памяти - Сергей Абрамов

– Автомат не спички.

– И тебя не выпорют, а повесят. И это еще не самое худшее.

– А что самое худшее?

– То, что одновременно с тобой повесят и меня, и фляша, и всех твоих знакомых и соседей по дому, включая консьержку, за то, что не донесла о тебе вовремя.

– Консьержку не жалко.

– А других?

– Один из Запомнивших рассказывал, что в настоящем Сопротивлении, в том, что было до Начала, – сказала она, глядя сквозь меня, – врагов убивали, не считаясь с репрессиями.

Я подумал, что, если тут же не поправлю ее, потом уже будет поздно.

– Во-первых, считались. В подготовке любого покушения всегда учитывались и его целесообразность, и безопасность его участников, и число возможных жертв, и размах ответных репрессий. Во-вторых, нельзя механически сопоставлять события, обусловленные различными историческими условиями. То, что годилось вчера, непригодно сегодня, и наоборот.

– Мы все больны собачьей старостью, – вырвалось у Маго с таким несдержанным гневом, что дальнейший разговор уже не мог состояться.

Я поспешил уйти.

Кем могла быть Маго на Земле? Такой же приемщицей заказов в таком же заурядном фотографическом ателье? Едва ли. Девушки из парижского бытового обслуживания, как правило, стихов не пишут. Студенткой Сорбонны? Судя по ее семантическим интересам, возможно. Но откуда в ней такой ожесточенный, яростный фанатизм? Может быть, это гостья из сороковых годов, воссозданная по воспоминаниям какого-нибудь сопротивленца? А может быть, просто новая Раймонда Дьен? И где подсмотрели ее «облака»? В Сен-Дизье или в Париже, в ячейках памяти подвернувшегося экс-гестаповца, который эту Раймонду замучил? А какая судьба уготована ей здесь, в этом мире, только биологически повторяющем наш, но уже живущем по своему хотению и разумению? Нет, что-то мы с Фляшем в Маго недопоняли.

Размышления мои прервал Джемс, поджидавший меня под кронами Тюильрийского парка, вернее, его уменьшенной и урезанной копии.

– Сядь, – сказал он оглядываясь: никого поблизости не было. – Есть разговор.

Оказывается, он тоже все знал о скачках.

– Зачем тебе эти скаковые рекорды? Дешевой известности захотелось? Колонки в «Суар» или фото на обложке «Экспресса»? Наш сотрудник – победитель в любительском гандикапе! Звезда «Олимпии» Тереза Клеман увенчивает его золотым галуном, содранным со штанов очередного любовника! А может быть, этот спектакль только повредит нашему делу?

Я понял, что он ничего не знал о задании Фляша. Не знал и о моем разговоре с Корсоном Бойлом. Значит, следовало выкручиваться и молчать: на орбите, вычерченной для меня Зерновым и Фляшем, спутников у меня не было.

– Хороша больно лошадь, – виновато признался я. – Видел ее как-то на съемке. Соблазнился. Не лошадь – вихрь!

– «Вихрь»! – передразнил Джемс. – Ты брось эти фокусы. Мне от тебя нужно другое.

Я полюбопытствовал:

– А что именно?

Он молча раскрыл свернутый трубочкой очередной номер «Экспресса». Какие-то страницы его слиплись. Джемс, воровски оглянувшись, осторожно разъединил их, и я увидел заложенный внутрь газетный листок небольшого формата на тоненькой, почти прозрачной бумаге, на которой обычно печатаются увесистые однотомники и карманные словари. Название листка «Либертэ», колонка курсива под заголовком «Доколе!» и шапка на оставшиеся четыре колонки «Трупы на колючей проволоке», а под ней шрифтом поменьше: «Массовые расстрелы в Майн-Сити» без ненужных пояснений рассказали мне все о газете. У Сопротивления родился печатный орган, и Джемс, подхвативший эстафету отца на поприще журналистики, был одним из редакторов.

– Мне нужны сотрудники, – сказал он. – Я рассчитываю на тебя и на Мартина.

– Мартина не подпускай к агитации: у него опыт бульварной газеты. Держи на хронике, – посоветовал я.

– С Мартином у меня свой разговор. Я к тебе обращаюсь.

– Я не принадлежу себе. Джемс. Как и ты. У меня свое задание.

– Мне важно твое согласие. Кстати, и редакция и типография у вас под ногами.

– Где?!

– В подвалах «Омона».

Мне показалось, что молния ударила в соседний каштан.

– Этьен знает?

– Конечно. Он же и предоставил помещение.

Я подумал о том, что безоговорочное доверие Джемса и Этьену могло приоткрыть наше инкогнито. А может быть, оно уже раскрыто?

– Я давно хотел спросить тебя: что знает о нас Этьен?

Джемс насторожился:

– А почему тебя это интересует?

– Потому что по условиям связи он ничего знать не должен.

– Он знает только то, что вы «дикие», вернувшиеся к городской жизни.

– Не больше?

– Ты с ума сошел! – вспылил Джемс. – Ты знаешь, кто такой Этьен?

– Не знаю.

– Так я тебе говорю, что он фигура. Любишь сравнивать с шахматами, как Борис? Так он ладья или слон, а не пешка. Он имеет право знать многое из того, что известно нам.

– По условиям конспирации твоя информация для меня недостаточна.

Джемс отчужденно отодвинулся. Простились мы сухо. Он – еле дотронулся до моей руки холодными пальцами, процедив сквозь зубы: «Я не столь педантичен, но спорить не буду», я – стараясь скорее уйти: сказанное об Этьене отодвигало все заботы.

Вечером я наконец поймал Зернова.

– Ты все знаешь о «Либертэ», Борис?

– Читал первый номер. Кое-что хорошо, кое-что наивно.

– Я не о том. Ты знаешь, где они печатаются? В подвалах «Омона».

Зернов тихо свистнул.

– С ведома Этьена?

– Конечно. Он все знает.

– Плохо.

– Может, мы несправедливы к нему, Борис? Может быть, это цитата из другого романа? С другой метафорой. Может быть, прожив здесь девять лет…

– Стал другим?

– А вдруг?

– Гадаешь?

– Зачем? Просто высказываю предположение.

Зернов прищурился с откровенной злобой.

– А надо знать точно. Даже малейшего просчета здесь нельзя допустить. Этот Этьен биологическое повторение того. Больше мы ничего не знаем.

– Какой же вывод?

– Создать законсервированную резервную типографию. И с одним непременным условием: Этьен знать не должен.

Я долго молчал, прежде чем ответить.

– Нет, не рискну, – наконец сказал я. – Фляш потребует объяснений. А какие у меня основания? Предположение. Предчувствие. Дурной сон. Нет, не рискну.

– Хорошо, предоставь это мне.

О предстоящем экзамене, обещанном мне Корсоном Бойлом, мы так и не поговорили.

18. ЭКЗАМЕН

Город обычно просыпался уже в три утра, в четыре открывались лавчонки помельче, в пять – двери больших магазинов и ворота заводов, а в шесть собиралась в своих канцеляриях вся конторская братия. Дежурный портье поднял меня в четыре утра, когда Мартин еще не вернулся с ночной смены, а Зернов с Толькой мирно посапывали в своих постелях.