Среди рабочих - Семен Подъячев

— Мы со всем усердием… как себе, так и тебе! — орали мужики и, наконец, кое-как успокоившись, стали косить.

Трактирщик пробыл около нас с час времени, в продолжение которого мы усердно работали; но только он ушел домой, мужики бросили косить и сели.

Солнце стояло уже высоко и делалось жарко. В селе отзвонили к обедне.

— Бросать надо, — сказал тощий мужик, — коего чорта, в самом деле… Посидим вот, курнем, да и айда!..

— Погоди, вот ударят к достойной, тогда и пойдем, — сказал другой.

— Еще по прокосику сделать бы не грех, — вступился в разговор дядя Юфим.

— А ты, старый шут, не суйся вперед отца в петлю! — осадил его тощий мужик.

— Стар селезень, да уха сладка, — ответил ему дядя Юфим. — Ваше дело одно, наше другое!..

— Ну, и дери вас чорт, ломайте…

Ударили к «достойной», и мы, бросив косить, вместе с мужиками отправились в село. Солнце стояло высоко, и было жарко… Роса давным-давно сошла, и в траве громко кричали кузнечики-сверчки.

Перед окнами трактира стоял приготовленный для нас стол. На столе лежал уже нарезанный кусками черный хлеб и стояло деревянное ведерко с квасом.

Повесив косы на сучья рябины, мы сели на землю в тень и стали курить.

Вскоре вышла из трактира работница и поставила на стол закуску: «холодное», соленые огурцы, селедки, кислую серую капусту. За ней показался хозяин с четвертной подмышкой и с чайным стаканом в руке.

— Садитесь, православные… милости просим! — сказал он и, обернувшись к работнице, добавил: — Марья, убери-ка косы-то ихние… спрячь покеда от греха.

— Боишься? — с улыбкой произнес тощий мужик.

— Мы учены, — ответил трактирщик, — летось перерезались… Садитесь, — опять произнес он, — милости просим!

Мы уселись за стол. Трактирщик стал «обносить» большим чайным стаканом. Делал он так для того, чтобы сразу ошеломить «православных» и благодаря этому выпоить меньше водки и израсходовать закуски… И расчет его оказался замечательно верным. После первого же выпитого стакана мужики «обалдели» и совсем почти не закусывали… Трактирщик, не теряя времени, сейчас же начал «обносить» по другому разу из другой четверти, принесенной работницей… Мужики выпили с жадностью, и, когда, немного погодя, совершенно опьянели, началась обычная безобразная гульба, окончившаяся в конце концов дракой.

LX

Хозяин, действительно, как говорили мужики, оказался «выжигой». Мы прожили у него всего лишь четыре дня и ушли, пожелав ему… всего нехорошего…

Кормил он нас отвратительно, будил на работу часа в два ночи, когда еще было темно, и морил на работе до самого позднего вечера. Ужинали с огнем, спали в хлеву… Кроме того, раз ночью он поехал с нами в барский лес и заставил украсть тридцать штук слег…

При расчете недодал по пятачку, ссылаясь на то, что Тереха-Воха нечаянно оборвал у него косу о пенек.

— Подавись ты нашими деньгами! — сказал ему на прощанье Малинкин. — Прохвост! Своего брата грабишь… Отольются тебе наши деньги…

— Идите… Идите!.. — кричал трактирщик. — А то урядника позову. Злая рота!..

Мы ушли… Купив затем в уездном земстве собственные косы, мы подрядились косить у богатого, торговавшего красным товаром, купца в «лугах».

Там, в «лугах», мы и жили в шалаше. Хозяин-купец остался нами доволен, при расчете дал «на чай» и, весело улыбаясь, сказал:

— Приходите, ребята, на то лето, ждать буду… На совесть работали!..

После Ильина дня, когда сжали рожь, мы продали наши косы, вооружились цепами или, как выражался Тереха-Воха, «тяпками» и «ударились» по молотьбе… На этом деле мы зарабатывали гораздо больше… За нами ухаживали, кормили хорошо…

После ржи мы молотили овес до самой поздней осени, переходя из деревни в деревню…

Это время я всегда вспоминаю с любовью.

Осень стояла прекрасная… Днем солнце, точно в мае. На небе не было ни облачка… Лист с принявших осенний убор деревьев неслышно падал. Клен, липы, березы стояли золотые, рябины и осины — красные… Паутина белыми длинными нитями носилась по воздуху, цепляясь за растущую по межам дикую рябину и за кусты. Озими ярко зеленели, как бархат… Словом, была та «короткая, но длинная пора», когда

   Весь день стоит как бы хрустальный,   И лучезарны вечера.

Природа точно улыбалась на прощанье, все глядело как-то необыкновенно бодро, празднично, весело…

Вставали мы на работу рано и шли на гумно с фонарем. По утрам было свежо, но тихо и как-то таинственно прекрасно… Кругом ни звука, точно все давным-давно умерло… Темносинее, далекое и глубокое небо горело звездами, и там, казалось, было еще тише, еще таинственнее, чем на земле.

Придя на место, мы вешали фонарь так, чтобы он освещал гумно, и, разложив снопы, принимались за работу.

«Буц, буц, буц! — раздавались глухие удары. — Буц, буц, буц!..»

   Приударьте-ка, ребята,   По буланым лошадям!

— весело каждый раз затягивал слегка дрожащим голосом наш добрый милый «старшой», дядя Юфим.

   Чтобы шибче шли!..

— подхватывали мы, и «Буц, буц, буц! Буц, буц, буц!..» — раздавалось сильнее.

Вскоре, однако, нам пришлось расстаться…

Проходя как-то раз уездным городом, я получил печальное известие из дому, из-за которого мне необходимо было вернуться. Я сообщил о своем решении товарищам.

— Как же так, — сказал дядя Юфим, глядя на меня удивленными глазами, — а мы-то?.. Не уходи, Павлыч!..

— Не могу… Нельзя…

— Ах, ты… Жили, жили вместе… ан вон оно дело-то…

На прощанье мы зашли, конечно, в трактир… Дело уже было к вечеру. В трактире «на черной половине» было полутемно, гадко, печально. Растрепанный половой подал нам бутылку водки с обрезками противной колбасы на закуску, «две пары» чаю, баранок, и отошел прочь…

Мы все четверо сидели грустные и молча по очереди тянули из граненого стаканчика водку.

Когда, наконец, покончили с водкой и попили чаю, я сказал:

— Ну… прощайте!..

— Прощай, Павлыч… — ответил дядя Юфим, моргая глазами. — Прощай, родной… Дай тебе господи… Живи по-божьи.

Он хотел еще что-то сказать, но только махнул рукой и, обняв меня, поцеловал. Я почувствовал, что и у меня к горлу подступают слезы.

Тереха-Воха молча глядел на меня во все глаза, и в этих прекрасных глазах стоял туман.

— Я тебя провожу чуток! — наконец, вымолвил он, — за город.

Я еще раз поцеловался с дядей Юфимом, с Малинкиным и вместе с Терешкой вышел из трактира.

Мы оставили город и вышли в поле. Вдали виднелось село на горе. Солнце низко стояло на горизонте и слепило нам глаза. Мы остановились.

— Прощай!..

— Прощай, Павлыч!

Мы три раза крепко поцеловались.

— Дай тебе бог… Неужели не увидимся николи?..

— Бог знает… Прощай!..

С грустью в сердце я пошел прочь и, отойдя шагов пятьдесят, оглянулся.

Тереха стоял и смотрел мне вслед, заслонясь рукой от солнца. Я махнул ему еще раз фуражкой и торопливо пошел по убегающей вдаль дороге, навстречу заходящему яркому солнцу.

ПРИМЕЧАНИЯ

«Среди рабочих». Повесть написана зимой 1903/04 года. Впервые напечатана в «Русском богатстве» в 1904 году (No№ 5, 6, 9, 10 и 11). Писатель любил эту повесть. «Писалась эта вещь, — рассказывает он, — зимой по ночам или, вернее сказать, ранними утрами…

С удовлетворением вспоминаю, как теленок… во время моего писания просыпался позади меня в своем огороженном досками углу, вставал на ноги, протягивал морду и, поймав губами подол моей рубахи, принимался дергать ее и чмокать.

Сидишь, бывало, один, а жена с ребятишками спят вповалку на полу, — ступить негде. За оконцем слышно, как шумит ветер, как трескаются от мороза бревна, как мяукает по ту сторону двери кошка, просясь в избу… Пишешь, бывало, с увлеченьем, с какой-то особенной дрожью в теле, не замечая, как бежит время.

Редактор „Русского богатства“ Короленко, вообще скуповатый на похвалы, в письме ко мне по поводу „Среди рабочих“ хвалил эту вещь. Написана она мною с особенной любовью и увлечением. Я считаю эту вещь одной из своих любимых повестей, которая и теперь заставляет дрожать мое сердце и напоминает мне то далекое время, когда я жил вместе со своими героями рабочими в имении князя Оболенского…» (С. Подъячев. Моя жизнь, кн. 2, стр. 49–60).