Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства - Леонид Влодавец

Он медленно плыл к горизонту. Пляж был дикий, без буйков и спасателей, тонуть и плавать вольготно. Солнце стояло высоко, берега залива казались миражом, всплывшим из зыбкого марева, и немного покачивались, кажется, вместе со всеми горами, облепившими их деревьями и домиками, вышками погранзастав, коробками пансионатов и турбаз, генуэзской стеной и острым штыком телебашни. А внизу, стоило окунуть голову, тоже был зыбкий, призрачный мир, где колыхались по камням ярко-зеленые, подсвеченные солнцем водоросли, где медузы телеэкранного цвета, вяло шевеля шляпами и щупальцами, назойливо лезли поперек дороги… То есть, точнее, поперек курса, потому что у корабля нет дороги. Но есть курс, а Серега, находясь в воде, был микроскопическим корабликом и подчинялся всем морским законам. Утонуть, опуститься в этот тихий и прохладный мир, стать его частью, рассосаться по всем его крабам, водорослям, медузам, рапанам, мидиям вдруг показалось до ужаса заманчиво. Но тут из-за спины, хотя до берега было уже метров триста, послышался умоляющий голосок Оли:

— Пожалуйста, поверните обратно, я уже устала…

«Дурацкий мир, — подумал тогда Панаев, — и не утопишься — везде народ!»

Поплыли обратно, причем шоколадная девочка попросила разрешения держаться за плечо. Безусловно, нужны в этом не было, Оля запросто проплыла бы и километр по такой воде, но Серега этого не знал. Себе он был сам хозяин, это ясно, но тащить за собой на дно этот кусочек шоколада он не хотел. Нечего ей там делать. Усаживаясь на свою подстилочку, Оля поглядела в ту сторону, откуда они приплыли, и, театрально вздохнув, сказала:

— Какое красивое море, правда? Только алых парусов не хватает!

Серега согласился, конечно, из вежливости. И тут же был наказан:

— А я вас видела с этюдником… Вы ведь художник? Как замечательно! Нарисуйте мне алые паруса… Ну Пожалуйста!

С пляжа они пошли вместе. Шоколадная Оля снимала комнатушку у мрачной, сверхгабаритно-объемистой дамы с грубым, как у боцмана, голосом и хорошо заметными черными усами. Домишко лепился на склоне того самого оврага, где Серега малевал свои этюды, и по конструкции сильно смахивал на саклю. Двор состоял как бы из нескольких каменных площадочек-уступов, был узенький и грязно-серый. Со старой шелковицы на грубо стесанные камни, устилавшие дворик, время от времени падали большие фиолетовые ягоды. Их давили, и они истекали темно-алым соком, похожим на венозную кровь.

От обеда, который предложила Оля, Серега не отказался. Блюдо оказалось экзотическое — плов из мидий. Да и с деньгами у него было негусто, чтоб от дармового отказываться. Но, пообедав за чужой счет, отказываться от исполнения заказа на «алые паруса» было уже неэтично. То есть в принципе можно было и не делать. Надо было только обратить внимание на Олины вздохи и взгляды, которые прямо-таки не оставляли никаких сомнений. «Алые паруса», Грин, романтика были только соусом, под которым это блюдо хотело себя подать. Возможно, были и более дальние планы, ибо «все знают», что художники «получают тыщи»… Поэтому, пообещав, что вечером принесет «картинку», Серега ушел.

Добравшись до дому, разморенный жарой, он поначалу и не помышлял об этюднике. И вообще, идти вечером к Оле не хотелось. Чего проще, казалось бы: выбросить из головы, забыть и наплевать. Но, повалявшись с часок, от нечего делать взял картонку и за час с небольшим, ни о чем не думая, «намурзипьничал» на голубом фоне белый корабль с алыми парусами и огромное, золотистое, пышущее лучами солнце. Но какая получилась вода! Когда Серега отсел от картонки, то не поверил своим глазам — неужели у него вышло? Хотя эта вода не походила на ту, что он видел в галерее Айвазовского, но все же она — жила. Где-то Серега поймал тот хват кисти, тот размер мазка, который был нужен. Блики, которые рассыпало по воде изображенное на картонке солнце, отражение корабля и его парусов получились такими зыбкими и неуловимо колышущимися, бегущими и мерцающими, что дух захватило. И корабль сделан лихо: тоже немного зыбкий, полупризрачный, без каких-либо четких деталей, но движущийся, а не взросший в море. Эх, какой же пылающе-алый тон вышел у парусов! А корпус корабля — прямо символ неземной чистоты — так и светился лилейно-белым, чуть серебристым светом… В небе Сереге дьявольски удался переход от сверкающего, обжигающего, белого, как раскаленный металл, сияния в центре солнца до сгущающейся синевы у горизонта…

«Жалко, — сидя на чурбачке, вспоминал Сере га, — очень жалко…»

Вечером он отнес подсохшую картонку Оле. Та вообще-то не очень его дожидалась — собиралась на танцы в горсад. Но когда он пришел и показал, что получилось, танцы пошли побоку. Конечно, не Бог весть какая честь получить похвалу от шоколадной девочки и слова хозяйки-боцманши, что «я б ту картину за сто рублей продала», не очень ободряли, но все же Серега был доволен, а потому не отказался и от «Кавказа», налитого в граненый стакан…

Все стало проще, забавней и смешней. Потом была ночь, веселая, бесстыжая, с кроватным скрипом, визгом и хохотом. Бес или зеленый змий, вселившись в Серегу, на какое-то время сделал его неистовым любителем шоколада. Он мало говорил, только рычал и пожирал этот шоколад, но его не убывало. Дверь во двор была открыта, прохлада вливалась в дом сквозь колышущееся марлевое полотнище, защищавшее комнату от мух, но все равно было жарко и душно, и пот лил градом, и шоколад таял и делался липким. Казалось, пора устать и остыть, но приторная сладость, вроде бы уже надоевшая, опять начинала тянуть к себе, и опять он влипал в упругую, качающуюся трясину, теряя все представления о времени и пространстве…

«Жалко, — еще раз подумал Серега, — не стоит она этих парусов…»

Утром было тошно, и болела голова. Серега сбежал пораньше, назначив свидание, хотя уже знал, что не явится. На автобусе он укатил в Симферополь, а оттуда в Москву.

ОЗАРЕНИЕ

Покамест тоже пятница, 13.10.1989 г.

Одной беломорины оказалось мало. Зажигая новую, Серега лихорадочно вспоминал, как были сделаны «Алые паруса». Выходило, что он этого не помнит. Само собой как-то вышло, а как именно — черт его знает! Весь тот день запомнился, а как получились «Паруса» — нет. Это, значит, все, потерял, не найдешь.

У калитки кто-то натужно закашлялся, постучался. Серега встал с чурбачка, открыл. Пришел Гоша, мыслитель и поэт-алкоголик, ранее судимый, трижды холостой, человек бывалый и необычный.

— Долг принес, — сказал он вместо «здрасьте», и это было удивительно. Еще более неожиданным оказалось другое. Гоша был «ни в одном глазу».

Принес он десятку. Обычно, если Гоша брал в долг, то отдавал его не скоро, а то и совсем не отдавал. Если же отдавал, то уже назавтра брал снова.

— Ты, Серый, не думай, — кашлянул Гоша, — я — все, не пью. И не наливай — не буду.

— Ну, тогда покурим?

— Это можно. А пить — все, завязал наглухо.

— Врачи посоветовали?

— Я уж забыл, когда был у них. И не пойду, лучше так сдохну. Они же вредители все и шарлатаны. Горького отравили, Куйбышева… И меня отравят.

— А тебя за что?

— За все хорошее. Вот пока пил, травился сам — не отравили бы. А теперь отравят. Это точно.

— Так чего ж ты пить бросил?

— В знак протеста. Водка подорожала, сахар — по талонам, а воровать не могу, разучился. Никаких барыг обашлять на желаю. И перестройку финансировать не буду. Пусть сосут… сахар!

— А если цену снизят? Опять пить будешь?

— Подумаю. Если капитализм будет — не буду, лучше в партизаны уйду. А если Сталина восстановят — тогда, может, и выпью на радостях.

— И сколько уже держишься?

— С утра. Аж зубами скриплю, но держусь. И как назло — зарплата. Из цеха пока до дому дошел, человек десять послать пришлось. А Толяну даже в лоб дал, до того заколебал. Домой пришел — и за стихи. Когда пишешь, то пить не хочется.

— И чего написал?

— Ну, вроде… Я вообще-то принес, погляди. Только не смейся, а то повешусь, как Есенин…

Гоша добыл из внутреннего кармана своего затрепанного пиджака целую пачку листков, изжеванных и захватанных руками. Почерк был не ахти, видно, руки у Гоши тряслись.

— И это все за вечер? — удивился Серега. — Ну ты даешь!

— А может, у меня это… Болдинская осень наступила? — с надеждой заглядывая в глаза Панаеву, спросил Гоша. — Или это опять — параша? Ну скажи, Серый, не тяни кота за хвост!

— Я еще не прочел, не торопи…

На первом листке было написано:

Вы поете мне трали-вали,А Россия уже развалена,Я не света хочу, а стали,Голосую за И.В.Сталина!Вы болтаете, что свободыНам нужней, чем водка и мыло,Хватит, суки, дурить народы!Мы вам вставим в задницу шило!Зря в семнадцатом мы вставали?Зря, выходит, белых разбили?Зря колхозы мы создавали?Зря и Гитлера раздавили?Где-то гадина завелася,Гидра злая капитализма,И страна по швам расползласяНа потеху друзей фашизма!Подымайся, народ, подымайся!А не то закуют цепями,От пархатины отряхайсяИ держись за красное знамя!

— Лихо, — похвалил Сере га, — от души писал…