Специальный агент высших сил - Алексей Зубко

На пути Летучего Корабля из ниоткуда возникла переливающаяся, словно северное сияние, стена, в которую он с хрустом и вломился. Разлетелась в щепки лебединая фигура на носу корабля. Рухнул на наши головы сорванный парус, угодив в очаг и мгновенно вспыхнув. Летучий Корабль развернуло и ударило в сияющую преграду правым крылом.

— Полундра! — заверещал черт, оттаскивая в сторону пылающий парус.

Яга с удивительной для ее возраста прытью ушла от упавшей мачты длинным кувырком и, запрыгнув в ступу, подняла ее в воздух.

Не выдержавшее удара крыло сломалось, и корабль резко накренился. Нас прокатило по палубе в сопровождении дымящихся углей и рассыпавшейся снеди и выбросило за борт.

Я только и успел что схватить за руку Ливию, как оказавшаяся на удивление теплой вода сомкнулась над моей головой. Одежда моментально намокла и неодолимо потянула на дно. Я, не выпуская ладонь жены из своей руки, изо всех сил стремлюсь вытолкать ее наверх — к воздуху и жизни. Кольчуга тянет вниз. От нехватки кислорода в голове появляется и стремительно усиливается гул. Разноцветные огоньки пляшут перед глазами. Нужен глоток воздуха…

Что-то горячее касается моего лица. Сквозь хоровод огоньков проступает незнакомое женское лицо. Оно что-то говорит мне, пуская струйки пузырьков, но не получив ответа, сердито машет рукой и отплывает в сторону.

В легких такая боль, словно они вот-вот взорвутся, так что все происходящее вокруг кажется предсмертным бредом.

Перед глазами мелькают белые руки, рельефно облегающие стройные тела ярко-красные купальники, развевающиеся вокруг лиц белесыми ореолами белоснежные волосы.

Ослепительная вспышка. Сжигающая изнутри боль прорывается сквозь губы судорожным криком.

И чудотворное ощущение теплой узкой ладони в судорожно сжатых пальцах: «Я здесь, любимый. Я рядом».

Отступление шестое

МЕЛКАЯ ПАКОСТЬ, А ПРИЯТНО…

Кто ходит в гости по утрам — тот поступает мудро.

За последние сутки Мамбуня Агагука узнал о барабашках больше, чем за всю предыдущую жизнь. Раньше он в их существование не верил, поскольку и слыхом не слыхивал, и поэтому они его не интересовали. Впрочем, как и он их. Но со вчерашнего дня все изменилось. Теперь каждый его шаг мог закончиться падением. И неизвестно заранее каким: то ли сам растянешься на полу, то ли на голову что-нибудь свалится. Одних шишек уже три штуки. Хорошо хоть за жизнь переживать не нужно — бессмертие, оно богам при рождении достаемся и до потери последнего верующего остается неотъемлемым. Но больно ведь… и обидно. Ладно бы слуги враждебных богов, но они как раз в тесноте и сильной обиде на весь мир сидят в одиночной камере, что значит — она у них на всех одна, такова цена провала. Но как смеет посягать на его спокойствие какая-то мелочь пузатая? Мамбуня именно так представил себе барабашку, и чтобы убедиться в противном, ему необходимо хотя бы раз воочию увидать неуловимого вредителя.

— Пантелей!

— Чего изволите? — поинтересовался горбун, появляясь на пороге.

— Мышеловки проверил?

— Проверил.

— Поймал?

— Три мыши и восемь немертвых.

— А барабашка?

Пантелей пожал плечами:

— Говорю же, бабские россказни это все.

— Тебя забыл спросить… А охотники как?

— Первыми ушли те, что с Отто. Они взяли целую кучу капканов, мышеловок и кольев для ям-ловушек и спустились в подвал. Вестей от них никаких не было. Пока вернулась только команда Павлика Отморозова, проверявшая верхние помещения.

— Каков результат? — оживился Мамбуня. Его руководитель службы информации и идеологии был наиболее смышленым из окружающих его немертвых, и поэтому на него возлагались особые надежды.

— Один ловец свалился с крыши. Нужно будет идти во двор и откапывать его из-под снега. Второй забрался на мачту с флагами, да к ней и примерз. Думаю, пускай до весны там посидит — ничего с ним не станется. Не опускать же из-за него знамена. То примета плохая.

— Попробуйте зацепить веревкой и стянуть помаленьку.

— Пробовали. Намертво примерз. Уж мы его и баграми за штаны, и камнем по лбу…

— Это как? — не понял, Мамбуня.

— Тоже безрезультатно, — признался горбун. — Ему что в лоб, что по лбу — все едино.

— Вы в него камнем кинули?

— А чем его еще сбивать прикажете? Коли под рукой ничего иного не оказалось. И так полбортика на булыжники разобрали. В усердии немереном и служебном стремлении, значится. Вот будет оттепель, повторим попытку.

— Ладно, — махнул рукой Агагука, вспомнив, что божеству его уровня не пристало беспокоиться о судьбе отдельно взятого приверженца, ему нужно мыслить глобально, о целых народах, странах и континентах. — То все пустое. Вы главное изловите мне мерзопакостного вредителя.

— А как?

— Как угодно! Ступай.

Горбун Пантелей флегматично пожал плечами и, тряхнув затянутыми в «конский хвост» волосами, побрел прочь из главной залы. Последнее время он все чаще мечтал о том дне, когда наконец-то накопит достаточно средств, чтобы сказать «прощай» этому новоявленному божку, и вернется в родные края. Прикупит усадьбу и будет целыми днями нежиться на пуховых перинах, а пышногрудые сенные девки станут всячески ублажать его: кормить с рук фруктами дивными, заморскими, мух отгонять, пятки почесывать да слух частушками задорными и малость срамными ублажать; «Вот тогда пойдет житуха… вот тогда заживу в свое удовольствие…» — думал Пантелей, бредя по коридору. У висящей на стене картины, оставшейся от прежнего владельца замка, он остановился. На полотне кисти безусловного мастера своего дела изображена была прекрасная дама, для придания таинственности коей художник оставил — ее голову вне поля зрения зрителя. Скрупулезно прорисован помост и все находящееся на нем. Отчетливо видны складки на примятой ткани и трещины на испещренной шрамами деревянной колоде, просматриваются свежие заусеницы на подернутом кровавой пленкой лезвии топора, темнеют проступившие сквозь красную ткань капюшона бисеринки выступившего на лбу палача пота… про тело женщины нечего и говорить — оно передано до боли натуралистично. Будь Пантелей человеком двадцатого, века, решил бы, что имеет дело с фотографией, но он был продуктом своего времени и поэтому старался на сомнительные темы совсем не думать… для здоровья вредно. Витающие в воздухе вороны изображены были парой резких мазков, равно как и затылки со спинами столпившегося у помоста люда. По их фигурам можно было догадаться, что они рассматривают закатившуюся под помост голову. По крайней мере так казалось раньше. Теперь же белеющая на покрывающей помост ткани надпись «В городе цирк» перевернула видение задумки художника с головы на ноги. Вернее, должна была перевернуть. На самом деле Пантелей читать не умел, и надпись привлекла его совершенно по иной причине — она нарушала положенный порядок и посему подлежала устранению.

— Рисуют тут всякие, маляры! — проворчал Пантелей, доставая из кармана помятый платок. Он поплевал на него и принялся устранять с картины белую надпись.

При первом же нажатии на картину за ней что-то скрипнуло, и целый участок стены разом провалился внутрь, открыв древний потайной ход. Взмахнув руками, Пантелей полетел в него, поняв, что его внимание первоначально привлекла не надпись на картине, а ее неправильное положение.

С проделками барабашки горбуну до сих пор не доводилось познакомиться на собственной шкуре, и посему он считал их выдумками повредившегося в уме от непомерности взваленной на плечи ноши Мамбуни Агагуки. Но теперь, считая собственными ребрами неровные выступы почти отвесного колодца, он начал верить в существование зловредного существа, поселившегося в замке с недавних пор. В его голове даже возникла параллель между появлением мальца, которого Агагука пророчил в собственные пророки, и начавшимися сразу за этим проделками неуловимого барабашки. Но мысль эта еще не успела окончательно сформироваться, как на ее пути встал каменный блок, выпирающий из кладки сильнее прочих. Соприкосновение с ним не только временно прервало мыслительную деятельность горбуна, но и породило глухое эхо, которое, прокатившись по подземелью, скорбным воем прорвалось наверх, заставив поежиться особо нервных обитателей замка.

На миг Пантелею показалось, что удача повернулась к нему лицом. Случайно ухватившись за перекладину свисающий вниз веревочной лестницы, он обрадовано вскрикнул, но тут же взвыл от отчаяния — время превратило ее в иллюзию, рассыпавшуюся при первом же прикосновении. Теперь единственным, что задерживало его падение, были слои паутины, собравшие на себя вековую пыль.

Так, воя и гремя о камень стен поочередно головой и ногами, Пантелей влетел в подземелье и, проломив что-то, почувствовал болезненный укол в мягкое место и услышал торжествующий крик: