Дзюрдзи - Элиза Ожешко

— Отче небесный, царю земной, заступись за нас...

Бледное лицо его, глаза, устремленные ввысь, громкий шепот, прерывавшийся вздохами, были исполнены тоски, благодарности и смирения. Вдруг орган умолк, и в затихшем костеле громко прозвучало:

— Во имя отца и сына...

Началась проповедь. Петр со своего места ясно видел стоявшего на высоком амвоне ксендза, его белоснежный стихарь и красную ленту на груди. Проповедь говорилась на языке, которым Петр не пользовался в повседневной жизни, хотя превосходно его понимал и в случае надобности мог свободно на нем изъясняться. Наклонив голову, он весь обратился в слух, внимая этому чистому и звучному голосу, будившему под сводами гулкое эхо. Люди вокруг него тоже слушали, но большей частью рассеянно и сонливо. Они стояли в позах, исполненных благоговения, даже часто вздыхали, но озирались по сторонам или, прикрыв глаза, дремали. Петр жадно ловил разносившиеся по костелу слова, но не все производили на него одинаковое впечатление. Иные не вызывали в нем никаких чувств и представлений, другие волновали его до глубины души. В длинном вступлении ксендз говорил о доброте бога и злобе сатаны. При упоминании о милосердии господнем лицо Петра сияло, как будто по нем скользил луч света. Выражение умиленного блаженства проясняло его и смягчало. Но когда произносилось имя сатаны, густые брови его хмурились, губы подрагивали тревожно или гневно, он начинал беспокойно двигаться, как будто ему хотелось плюнуть. Однако он сдерживался из уважения к святому месту.

С гулким стуком ударяясь о кирпичный пол, люди падали на колени. Снова заиграл орган. У алтаря с мольбой возносилось мелодичное пение, шелестящими волнами лились шепот и вздохи. Петр, решительно действуя локтями, расширил свое место, упал на колени и, прильнув губами к полу, громко зашептал:

— И да поборет сила господня сатанинскую силу...

Вдруг кто-то дернул его за локоть. Петр оглянулся и увидел Клеменса. Наклонившись над самым его ухом, парень шептал:

— Тятя! Старшина хочет купить лошадь, а без тебя я не знаю, что делать.

Оттолкнув сына, Петр снова низко склонился, но Клеменс рванул его за рукав.

— Иди, тятя, а то покупателя упустим...

— Скажи старшине, чтобы он сам шел в костел и людям не мешал богу молиться...

Петр сказал это таким тоном, что Клеменс больше не настаивал, опустился на колени, перекрестился, дважды поцеловал пол и пошел на ярмарку. Но к Петру уже не возвратилось прежнее настроение. Что-то его тревожило, не давало ему покоя. Он пожимал плечами, оглядывался, наконец поднялся и, несколько раз еще ударив себя в грудь, вышел из костела. На паперти ему встретился Степан, смачивавший пальцы в святой воде.

— Ну, что там слыхать насчет моего коня? — с нескрываемым беспокойством спросил Петр.

— Старшина его торговал. Иди живей, а то покупателя упустишь.

Степан еще не продал своего вола и тоже недолго пробыл в костеле; Шимон помолился только у входа в костел и с деньгами, вырученными за горох и рожь, поспешил в корчму. Ни один из них не добрался даже до середины костела, а тем более — до алтаря, где исповедовалось множество народу в исповедальнях, а потом стояло на коленях перед балюстрадой в ожидании причастия.

Незадолго до наступления сумерек базарная площадь опустела; зато множество саней выстроилось возле корчмы. Перед тем, как пуститься в обратный путь, людям, весь день молившимся и озябшим в костеле или торговавшим на базаре и там продрогшим, хотелось хоть на минутку зайти в теплое помещение, согреться и поесть. Поэтому у корчмы, просторного каменного здания с черным, как пропасть, полукруглым проемом ворот, на застывшей от мороза, покрытой снегом и усеянной соломой площади, где местами поблескивали заледеневшие лужи, стояла вереница саней с невыпряженными лошадьми, целиком засунувшими головы и шеи в подвязанные торбы с кормом.

Корчма была тут гораздо просторнее, чем в Сухой Долине. В местечке приходилось рассчитывать на значительно больший наплыв посетителей, нежели в деревне. Особенно много народу собиралось в такие дни, как нынешний. В большом очаге жарко пылало пламя. Едва переступив порог, все подходили к огню, грели озябшие руки и притопывали на месте, чтобы согреть окоченевшие ноги, потом, сняв с плеч холщовые, стянутые шнурком мешки, присаживались к столам, уставленным вдоль стен. Такие мешки были почти у всех. В них держали провизию, взятую из дому на целый день. Количество и качество ее зависели от зажиточности владельца. Одни вынимали из мешочков только ломоть хлеба, щепотку соли и кусок засохшего сыра, у других, кроме хлеба и соли, были сваренные вкрутую яйца, сало и колбаса. Принимаясь за еду, многие с удобством рассаживались на лавках, но были и такие, что ели стоя или на ходу. Народ все прибывал, все нарастал шум, со всех сторон слышался крик, требовали водку, пиво и мед. Евреи разных возрастов, члены семьи корчмаря, без устали сновали в толпе, подавая жбаны, чарки, жестяные кружки, стаканы из зеленого стекла или глиняные блюда с селедкой и с солеными огурцами, которые крестьяне брали для закуски к водке. Собрались тут жители разных деревень, но большей частью принадлежащих к одной волости. Поэтому почти все знали друг друга — близко или хоть в лицо и заводили разговоры о сегодняшней ярмарке, о понесенных убытках или о барышах и о разных хозяйственных делах, своих или своей родни. В глубине комнаты старшина, высшее должностное лицо в волости, немолодой крестьянин с длинной бородой, в надвинутой на лоб черной бараньей шапке, потчевал медом довольно большую компанию. В числе других угощал он и нескольких жителей Сухой Долины, среди которых главную роль играл Петр Дзюрдзя, так как поводом для угощения послужила продажа его лошади старшине. Поэтому разговор касался разных достоинств этой лошади, а затем перешел в оживленный спор о лошадях вообще, и несколько раз даже грозил кончиться ссорой, однако старшина сразу ее пресекал, подливая в стаканы мед из жестяного жбана и с величавым радушием потчуя сотрапезников:

— Пейте, господа миряне, пейте! За ваше здоровье! За ваше счастье!

Выражение «господа миряне» не сходило с его уст, повторяясь чрезмерно часто. Старшина чувствовал себя главой и начальником волости или сельского мира и боялся потерять малейшую возможность напомнить об этом. Мужики благодарили кивком головы и подносили к губам зеленоватые стаканы. Один Клеменс не пил и не принимал участия в разговоре. Он был молод, неженат и еще самостоятельно не хозяйствовал; сюда он тоже пришел с отцом и только при нем что-то значил. В присутствии старшины и всех этих старых, степенных хозяев он оробел и не решался подступиться к угощению. Его румяное синеглазое лицо выглядывало из-за плеча отца, за которым он стоял, жадно и робко посматривая на жбан и стаканы. Лукавые, живые, повеселевшие от меду глаза старшины встретились с его застенчивым взглядом.

— Аааа! — смеясь, удивился он и пальцем показал на парня. — Ааа! Господа миряне! Это кто же — парень или девка?

И, словно для того, чтобы лучше разглядеть, он нагнул голову сначала в одну, потом в другую сторону.

— Смотрю, смотрю и разобрать не могу! Кажись, парень, а стыдится и прячется за спину батьки, будто девка... Ну, покажись... Подойди к столу, а то я и вправду подумаю, что ты из мужчины в девку обратился!..

Острота его вызвала взрыв грубого смеха; Петр тоже засмеялся и подтолкнул сына к столу.

— Ну, иди, раз старшина зовет...

Клеменс вовсе не был так застенчив, как полагал старшина. Он, правда, закрыл рот рукой, но смотрел весело и прямо на начальника волости. Тот налил полный стакан меду и подал его парню.

— Пей, — сказал он, — чтобы скорей усы под носом выросли.

И, долив дополна остальные стаканы, повторил:

— Пейте, господа миряне, пейте!

Все пили и смеялись над Клеменсом; при упоминании об усах он провел пальцем по верхней губе, покрытой золотистым пушком, потом тряхнул головой и бойко выкрикнул:

— Ваше здоровье, господин начальник!

— Будь здоров! — ответил старшина и повернулся к Петру. — В солдаты не забрали, а?

У Петра просветлело лицо.

— Да, не забрали; когда настало время ему идти на жеребьевку, Ясюк был еще мал, а мне стукнуло пятьдесят шесть годков. Брат малолетка, отец старик — вот ему и дали льготу и оставили дома, слава богу...

— Вот и выкрутился, — заметил чей-то голос.

— Ну, счастливец! — добавил кто-то другой.

— Счастливец, — повторил Петр, — только бы господь во всем его так благословил.

Старшина снова налил стакан меду счастливому парню.

— Пей! — крикнул он. — Пей и помни, кто тебя угощает!

Парень заколебался, взглянул на отца, но Петр, довольный скромным поведением сына, как всегда не устоял против приятно щекотавшего его самолюбие почета и ободряюще толкнул Клеменса в локоть: