Гоголь - Борис Соколов

22 января 1835 г. Гоголь послал экземпляр А. А. С. Пушкину, отметив в письме: «Вычитайте… и сделайте милость, возьмите карандаш в ваши ручки и никак не останавливайте негодование при виде ошибок, но тот же час их всех на лицо. — Мне это очень нужно». В тот же день экземпляры А. были посланы М. П. Погодину и М. А. Максимовичу. М. П. Погодину Гоголь писал: «Посылаю тебе всякую всячину мою. Погладь ее и потрепли: в ней очень много есть детского, и я поскорее ее старался выбросить в свет, чтобы вместе с тем выбросить из моей конторки всё старое, и, стряхнувшись, начать новую жизнь. Изъяви свое мнение об исторических статьях в каком-нибудь журнале. Лучше и приличнее, я думаю, в журнале просвещения. Твое слово мне поможет. Потому что и у меня, кажется, завелись какие-то ученые неприятели. Но ёб их мать!» М. А. Максимовичу Гоголь сообщал: «Посылаю тебе сумбур, смесь всего, кашу, в которой есть ли масло, суди сам».

В. Г. Белинский в статье «О русской повести и повестях г. Гоголя» (1835) невысоко оценил статьи А., посвященные истории: «Я не понимаю, как можно так необдуманно компрометировать свое литературное имя. Неужели перевести, или, лучше сказать, перефразировать и перепародировать некоторые места из истории Миллера, перемешать их с своими фразами, значит написать ученую статью?.. Неужели детские мечтания об архитектуре — ученость?.. Неужели сравнение Шлецера, Миллера и Гердера, ни в каком случае не идущих в сравнение, тоже ученость?..» Коммерческого успеха А. не имели. В связи с этим Гоголь 23 марта 1835 г. писал М. П. Погодину: «…Пожалуста, напечатай в Московских Ведомостях объявление об Арабесках, что сия книга возбудила всеобщее любопытство, что расход на нее страшный (NB, до сих пор ни гроша барыша не получено) и тому подобное». 7 октября 1835 г. Гоголь жаловался А. С. Пушкину: «Мои ни „Арабески“, ни „Миргород“ не идут совершенно. Чорт их знает, что это значит. Книгопродавцы такой народ, которых без всякой совести можно повесить на первом дереве». Впоследствии большинство произведений, вошедших в А., Гоголь ценил не слишком высоко. 16 (28) ноября 1836 г. он писал из Парижа М. П. Погодину: «Мне страшно вспомнить обо всех моих мараньях. Они в роде грозных обвинителей являются глазам моим. Забвенья, долгого забвенья просит душа. И если бы появилась такая моль, которая бы съела внезапно все экземпляры „Ревизора“, а с ними „Арабески“, „Вечера“ и всю прочую чепуху, и обо мне, в течение долгого времени, ни печатно, ни изустно не произносил никто ни слова, — я бы благодарил судьбу. Одна только слава по смерти (для которой, увы! не сделал я до сих пор ничего) знакома душе неподдельного поэта. А современная слава не стоит копейки». В статье «Русская литература в 1841 году» В. Г. Белинский отмечал, что в А. «Гоголь от веселого комизма переходит к „юмору“, который у него состоит в противоположности созерцания истинной жизни, в противоположности идеала жизни — с действительностию жизни. И потому его юмор смешит уже только простяков или детей; люди, заглянувшие в глубь жизни, смотрят на его картины с грустным раздумьем, с тяжкою тоскою… Из-за этих чудовищных и безобразных лиц им видятся другие, благообразные лики; эта грязная действительность наводит их на созерцание идеальной действительности, и то, что есть, яснее представляет им то, что бы должно быть…»

БАЗИЛИ Константин Михайлович (1809–1884),

товарищ Гоголя по нежинской гимназии, грек по происхождению, дипломат, историк, публицист. В 1844–1853 гг. был русским генеральным консулом в Сирии и Палестине.

Б. оставил нам описания театральных постановок, устраивавшихся воспитанниками нежинского лицея: «Театральные представления давались на праздниках. Мы с Гоголем и Романовичем сами рисовали декорации. Одна из рекреационных зал (они именовались у нас музеями) представляла все удобства для устройства театра. Зрителями были, кроме наших наставников, соседние помещики и военные расположенной в Нежине дивизии. В их числе помню генералов: Дибича (брата фельдмаршала), Столыпина, Эммануеля. Все были в восторге от наших представлений, которые одушевляли мертвенный уездный городок и доставляли некоторое развлечение случайному его обществу. Играли мы трагедии Озерова „Эдип“ и „Фингал“, водевили, какую-то малороссийскую пьесу, сочиненную тогда же Гоголем (отцом писателя. — Б. С.), от которой публика надрывалась со смеху. Но удачнее всего давалась у нас комедия фон-Визина „Недоросль“. Видал я эту пьесу и в Москве, и в Петербурге, но сохранил всегда то убеждение, что ни одной актрисе не удавалась роль Простаковой так хорошо, как играл эту роль шестнадцатилетний тогда Гоголь. Не менее удачно пятнадцатилетний тогда Нестор Кукольник, худощавый и длинный, играл Недоросля, а Данилевский — Софью. Благодаря моей необыкновенной в то время памяти доставались мне самые длинные роли, Стародума, Эдипа и другие».

По свидетельству Б., «в 1825, 26, 27 годах наш литературный кружок стал издавать свои журналы и альманахи, разумеется, рукописные. Вдвоем с Гоголем, лучшим моим приятелем, хотя и не обходилось дело без ссор и без драки, потому что оба были запальчивы, издавали мы ежемесячный журнал (он назывался „Северная Заря“. — Б. С.) страниц в пятьдесят и шестьдесят в желтой обертке с виньетками нашего изделия, со всеми притязаниями дельного литературного обозрения. В нем были отделы беллетристики, разборы современных лучших произведений русской литературы, была и местная критика, в которой преимущественно Гоголь поднимал на смех наших преподавателей под вымышленными именами. Нестор Кукольник издавал также свой журнал, в котором помещал первые опыты своих драматических произведений. По воскресеньям собирался наш кружок, человек 15–20 старшего возраста, и читались наши труды, и шли толки и споры».

Б. оценивал уровень преподавания в Нежинской гимназии весьма невысоко: «Научное и литературное воспитание наше делалось, можно сказать, самоучкою… Профессор словесности Никольский (Парфений Иванович Никольский (1782–1851). — Б. С.) о древних и о западных литературах не имел никакого понятия. В русской литературе он восхищался Херасковым и Сумароковым; Озерова, Батюшкова и Жуковского находил не довольно классическими, а язык и мысли Пушкина тривиальными, сознавая, впрочем, некоторую гармонию в его стихах… Шалуны товарищи в пятом и шестом классах, обязанные еженедельно данью стихотворения, переписывали, бывало, из журналов и альманахов мелкие стихотворения Пушкина, Языкова, кн. Вяземского и представляли профессору за свои, хорошо зная, что он современною литературою вовсе не занимался. Профессор торжественно подвергал строгой критике стихотворения эти, изъявлял сожаление, что стих был гладок, а толку мало: „Ода не ода, говорил он, — элегия не элегия, а черт знает что“; затем начинал поправлять. Помнится, и „Демон“ Пушкина был переправлен и переделан на лад профессора нашего, к неописанному веселию всего класса. Презрение к новой литературе и происходящее отсюда невежество в этой области простирались у Никольского до того, что однажды он попал в очень забавный просак, подписав, после многих помарок, на поданном ему Гребенкою (Евгением Павловичем Гребенкою (1812–1848). — Б. С.), впоследствии известным писателем, вместо своего — стихотворении Козлова „Вечерний звон“: „Изряднехонько“. Другой раз, подобным же образом введенный в обман, он одобрил описание весны из „Евгения Онегина“, не подозревая, что стихотворение было написано глубоко презираемым им Пушкиным».