Сан-Ремо-Драйв - Лесли Эпстайн

— Я не в силах слушать с мигренью эти возвышенные речи. Художник и его муза! Как будто ты не вожделел ее всю жизнь.

— Не вожделел. И не вожделею. Ты не хочешь видеть, что у тебя под самым носом. Ладно. Помогу тебе. Объясню на пальцах. Женщина, которую я люблю, — это ты, Марша.

Она стояла, вцепившись в спинку стула. Боль так отчетливо проступила на ее лице, что, казалось, я вижу похожие на мотив ар деко зигзаги ее мигреневой ауры.

— Ты не повезешь ее в Париж.

— Марша, давай все обдумаем. Постараемся найти решение. Не могла бы ты — извини, что это говорю, — не могла бы ты найти способ, ну, хотя бы гипнотизера, как этот русский на Мелроз, которому достаточно щелкнуть пальцами, или же полпузырька валиума[94] с виски… Так что я говорю?.. Господи, как будто делаю тебе предложение: я хочу, чтобы ты была со мной в зеленом платье, которое я тебе купил, и чтобы я представил своей обожаемой жене мсье Ширака.

Марша отмахнулась.

— Даже если бы я тебе поверила… нет, поправлюсь: я верю твоим словам, у тебя есть дар кратковременной искренности. Но я не поеду, и не поедет Мэдлин.

— Господи, до чего же ты ее ненавидишь. Это что-то противоестественное.

Она повернулась и раскрыла глаза, до того прищуренные от яркого света. Стеклянная пыль в ее волосах блестела, как если бы она была сейчас в американском посольстве и явилась туда в тиаре.

— Я пыталась тебе объяснить. Годами пыталась. Ты не хочешь меня понять. Не Мэдлин я ненавижу; я ненавижу твои картины с ней. — Она опустилась на подушку стула. — Теперь ты понял, мой тупой муженек? Она не поедет в Париж.

Я вздрогнул.

— Холсты?

Она кивнула.

Я выбежал из комнаты и взлетел наверх, шагая через ступеньку. Из открытой двери мастерской падал свет верхних ламп. У меня занялся дух. То же, наверное, чувствует человек, обнаруживший, что всю его семью зарезали. Все до одной картины были искромсаны, словно ножом для рубки тростника. Это выглядело так, как деревня тутси, на которую напали хуту. Я ходил от картины к картине. Ни одна не поддавалась восстановлению. Два года работы: Мэдлин, обнаженная на своем диване, на балконе, хмуро подтирающаяся в туалете, улыбающаяся в ванне, с грудями на плаву. Эта последняя — купальщица — особенно приглянулась парижским кураторам; они хотели провести параллель с Боннаром. При виде отсеченных конечностей, вспоротых грудей, растерзанных гениталий я ощутил чувственный укол, какого никогда не испытывал, глядя на кожаную оболочку самой живой модели. Французам следовало бы повесить табличку: «Un oeuvre de Monsieur Manson»[95].

— Ну? — произнесла в дверях Марша. — Я жду наказания.

Я круто обернулся.

— Бешеная сволочь. Тебя надо упрятать в лечебницу. Вуду решила практиковать? Думала ранить Мэдлин, если порежешь ее изображения?

Она шагнула в разгромленную мастерскую.

— Я не Мэдлин истребляла. Я истребляла твою любовь к ней. А она была здесь — в картинах.

— Ты не понимаешь меня. И не понимаешь искусства, Марша. В этих картинах не больше любви к Мэдлин, чем у Сезанна к вазе с фруктами.

— Пусть так. Пусть я ошибаюсь. Но в любом случае, эта толстожопая блядь в Париж не поедет.

— О чем ты говоришь? Что это вообще значит?

— Вон билеты. — Она показала на кучку обрывков возле поваленного мольберта.

— Мне охота засмеяться тебе в лицо. Двадцать первый век на носу. Чтобы получить дубликат, мне достаточно нажать на кнопку.

Она бросилась на меня с поднятыми кулаками.

— Думал, тебе сойдет это с рук? Как люстра Лотты. Ни слова не говори! Любовное свидание! Подонок! В «Крийоне»! В паршивом «Крийоне».

Она колотила меня по груди. Мне хотелось рассмеяться — не над ее логикой и не над ее злобой, а над белым квадратиком салфетки, все еще заткнутой за ворот.

— Да что с тобой? — выкрикнула она. — Что ты за мужчина? То, что я сделала, непростительно. Почему ты меня не накажешь?

Глаза мои застлала кровавая пелена. Из глотки вырвался рев, звериный рев. Изо всей силы я отшвырнул ее от себя. В этой комнате была библиотека Нормана. Наружные стены, южная, обращенная к пробковому дубу, и восточная, смотревшая на переднюю лужайку и поворот Сан-Ремо-Драйв, практически превратились в рамы для огромных окон, прорубленных уже нами. Но две внутренние стены остались нетронутыми и по-прежнему были уставлены книжными полками Нормана от пола до потолка. Марша, как отлетела в угол, образованный этими полками, так и осталась там. Я вскочил на дубовый шкафчик. И оттуда, сверху, стал сбрасывать книги на жену.

Она закричала, согнулась, но даже не попыталась уйти из-под низвергавшегося на нее каскада. Я смел на нее всю полку. Задыхаясь и хрипя, ссыпал вторую. Большие тома валились на нее. Я с наслаждением видел, как острые углы впиваются ей в бока и бьют по хребту. Она не произносила ни слова, но, кажется, застонала. Вытянув руку кверху, я сгреб полку словарей и старый атлас. Они валились с глухим стуком. Под тяжестью этой лавины Марша упала.

Потом — выстрел или что-то похожее на выстрел.

Я замер, пыхтя. Марша откатилась в сторону, выбралась из-под груды книг.

— Дети, — сказала она.

Она была права. Никто не стрелял. Это хлопнула дверь спальни.

— Иди к ним. — Марша с трудом поднялась. Лицо ее начало распухать, когда еще падали книги. Я хотел было заговорить, но она меня опередила. — Нет, нет. Я цела. Иди к ним. Скорее.

Я спрыгнул на пол и вышел в коридор. Уже несколько лет у мальчиков были отдельные спальни. Эдуарда в своей не оказалось. Я прошел через ванную, соединявшую прежнюю комнату Барти с моей, и там, на моей старой кровати, тесно прижавшись друг к другу и с головой накрывшись одеялом, неподвижно лежали мои сыновья. Из-под одеяла послышался крик:

— Я не нарочно! Так получилось!

Второй крик:

— Не трожь его! Не бей!

Я подошел к кровати и присел на корточки.

— Никто тебя бить не будет, обещаю.

— Отойди! Уйди отсюда! Нам здесь противно! Мы хотим домой!

Меня обдало холодом от этих слов.

— Майкл, ты же знаешь: ваш дом здесь.

— Нет. Не настоящий. Где шаманы, там наш дом. Она так сказала.

— Она расстроена. Плохо себя чувствует. Вы знаете, какая она, когда у нее болит голова.

Эдуард, по-прежнему невидимый, сказал:

— Тогда почему ты ее ударил?

Прежде, чем я ответил, вмешался Майкл:

— Не ври. Мы вас слышали.

— Я не собираюсь вас обманывать. Я ее не бил. Но то, что сделал, — не лучше. Потому что хотел сделать ей больно. Я отвратительно себя чувствую. Самое плохое — я подаю ужасный пример вам. Никогда так не поступайте. Как бы вы ни рассердились — а я был очень, очень сердит, — никогда не бейте того, кто меньше и слабее вас. Никогда не бейте женщину, ладно? Не знаю, могу ли сказать вам что-нибудь важнее этого.

Наступило молчание. Отсветы от бассейна на стене волновались, как бисерная занавеска. Фигуры на кровати походили на два камня; даже дыхания не было заметно. Теперь они зашевелились. Одеяло провисло. Из-под нижнего края высунулась коричневая ступня, коричневая голень.

Эдуард:

— Собираешься жениться на Мэдлин? Будешь жить в апартаменте для новобрачных?

Я не мог удержаться от смеха.

— «Почему у тебя такие большие уши?» — спросила Красная Шапочка у волка. Ты все слышал, а? Нет, я не собираюсь жениться на Мэдлин. Я не люблю ее. Я люблю вашу мать.

— Но ты везешь ее на выставку. Чтобы жить в крылоне.

— В «Крийоне». Это отель.

Майкл сказал:

— А как же мы?

— Мы будем здесь одни.

— Вы не будете одни. Вы будете с матерью.

— Нет! Она кричала. Кричала, хотя я не нарочно. Она нас ненавидит.

— Это полная ерунда.

— Не ерунда. Мы навахо. Мы не верим в младенца Иисуса. Ты слышал, что она сказала.

— Значит, так: я вам скажу, что я слышал. Я вышел из себя. Я свалил на вашу мать целую полку книг. Не одну полку. Ей очень досталось. Ее красивое лицо уже распухло. Но когда я перестал, знаете, что она сказала? Первое, что она сказала? «Иди к детям». Она больше думала о вас, чем о себе.

Из-под шерстяного одеяла высунулась голова. Это был Майкл — коротко стриженные волосы, матовые черные глаза.

— Тогда не сиди здесь. Будь с ней.

Мне пришлось отвернуться, потому что мои глаза намокли. Я смотрел на их одежду — на их фланелевые брюки, на их рубашки, белые шорты, сваленные в углу. Потом поднялся на ноги.

— Ты прав. Надо пойти к ней. Вы как, нормально? Никто не сердится. Эта люстра — просто стекляшки.

Эдуард, виновник, стянул с головы одеяло.

— Я очень, очень виноват. Простите меня.

— Твое извинение принято. Увидимся завтра, когда вернетесь из школы. Удачи вам с вашим докладом.

Майкл сел, под туго натянутой кожей обозначились ребра.

— Подожди минутку. Ты не рассказал нам о Еврейском Гиганте.