Греховные радости - Пенни Винченци

— Почему? — спросила Энджи.

— Как «почему»? Чтобы у Александра был наследник, разумеется, — голос Вирджинии звучал как-то странно-цинично, почти горько. — Я для этого здесь и нужна. Затем и претерпела все это. И вдруг оказывается, что наследника-то и нет. Некому унаследовать Хартест, некому унаследовать титул. Поэтому, когда мне сказали, что родилась девочка, я впала в полнейшее, крайнее отчаяние; я не хотела брать ее на руки, не хотела ничего делать. Помню, я говорила мистеру Данвуди, что мой муж так рассердится, что и слушать ничего не захочет, а тот убеждал меня, что это все чепуха, что муж будет доволен, и когда Александр вошел ко мне, я стала перед ним извиняться, а он сказал именно то, о чем говорил акушер: что все это чепуха, что он очень рад, что ему всегда нравились девочки; но я-то понимала, что даже если это и правда, ему все равно нужен мальчик. Ну, так или иначе, но это состояние растянулось у меня на долгие, долгие недели: какая-то ужасающая, тупая, ноющая тоска и одновременно злость, раздражение; мистер Данвуди сказал, что все должно пройти через день-два и я буду в полном порядке, но ничего не проходило. Я думала, что никогда уже больше не смогу вернуться в нормальное состояние. Два месяца спустя я все еще была крайне слаба и каждый день плакала, плакала по многу часов, причем всякий раз в одно и то же время, после обеда. Я ждала этого времени, плач был для меня чем-то вроде катарсиса. Спустя некоторое время я отказалась кормить Шарлотту; стыдно, конечно, я вполне могла это делать, у меня было молока хоть залейся, а она была таким красивым и хорошим ребеночком; и Няня, это нянечка Бэркуорт, она нянчила еще Александра и живет в доме давным-давно, всю жизнь, она такая душенька и живет в Хартесте, ее комнаты наверху, рядом с детскими, так вот, она полностью взяла всю заботу о Шарлотте на себя, стала кормить ее искусственным питанием. Мне от этого стало еще хуже, хотя я ведь сама отказалась ее кормить. А кроме того, так и не приехала мать Александра. Она так и не познакомилась со мной после свадьбы, я ее никогда в жизни не видела, ты можешь поверить?! Она, конечно, очень странная женщина, как Александр говорит, ведет замкнутый образ жизни, меня это всегда выводило из равновесия, но мне казалось, что уж теперь-то, когда у меня родился ребенок, она наконец-то приедет; нет, она так и не приехала. Я решила, что сама виновата, что это все из-за того, что у меня родилась девочка.

— Красивое имя — Шарлотта, — осторожно вставила Энджи.

— Да, верно? — Вирджиния снова налила себе вина. Лицо у нее было бледное, напряженное. — Я сама его выбрала и настояла, чтобы девочку назвали именно так; они хотели дать ей имя Алисия, так зовут мать Александра, но уж этого я никак не могла допустить, и это единственное, в чем я сумела проявить твердость. И теперь ее зовут Шарлотта Элизабет: Элизабет в честь моей матери, а Шарлотта — потому, что это мое любимое имя.

— А ваша мать приезжала? — спросила Энджи, испытывая некоторую неловкость. Ее приводила в известное замешательство эта внезапно открывшаяся ей возможность увидеть душевные муки и страдания своего босса, у которой, как она привыкла считать раньше, все в жизни обстоит в высшей степени безмятежно и благополучно.

— Да, приезжала и прожила с нами два месяца. — Вирджиния вдруг рассмеялась. — Мне кажется, что, вопреки всему, она никогда в жизни не чувствовала себя счастливее, чем в эти два месяца. Она жуткий, ужасный сноб, и для нее было верхом райского блаженства оказаться в родовом английском имении, ежедневно общаться с настоящим английским лордом. Пусть даже рядом собственная чокнутая дочка.

— Но вам это не помогло?

— Нет, мне ничего не помогало. Приезжал психиатр, без конца беседовал со мной. Он говорил, что я нахожусь в шоке. Может быть, и так. Мне давали какие-то лекарства, но они тоже не помогали или, во всяком случае, не очень. Я бродила по дому и по имению, как зомби, и ни с кем не разговаривала.

— Не понимаю, почему же вы оказались в шоке.

— У меня были кошмарнейшие роды, — быстро ответила Вирджиния. — Настолько ужасающие, Энджи, что я и описать тебе этого не могу.

Энджи решила поскорее свернуть эту тему. Конечно, сама она была гораздо более сильным человеком, чем Вирджиния, это уже очевидно. Тем не менее даже ей начинало казаться, что дальнейшего обсуждения она не выдержит, с нее хватит.

— И что же в результате вам помогло? Что вас вернуло к жизни? — вежливо поинтересовалась она.

— Ну, моя мать, по-видимому, очень много обсуждала все это с Александром, и они вместе предложили, что, может быть, мне стоило бы оставить на время ребенка и все остальное, уехать в Нью-Йорк и пожить там с родителями. Когда они мне это предложили, у меня было такое ощущение, словно с меня свалился тяжелый груз, словно начала понемногу отпускать какая-то страшная боль. Я едва дождалась отъезда. И хотя, когда машина тронулась, я расплакалась, очень хорошо помню, что расплакалась, я не хотела, чтобы Александр ехал в аэропорт, и расплакалась, когда прощалась с ним, но в тот самый момент, когда мы выехали на Большую аллею — ох, Энджи, тебе надо как можно скорее побывать в Хартесте, тогда все эти названия будут для тебя что-то значить, — в этот самый момент я перестала плакать, просто перестала, и все, и опять появилось такое ощущение, словно с меня свалилась еще одна тяжесть.

— А разве вам не нравится Хартест? — удивилась Энджи. — Мне казалось, вы его любите.

— Люблю. Очень люблю. Но это имение… оно и очень много отбирает у тебя… очень многого требует. Когда Александр привез меня в Хартест и я его в самый первый раз увидела, я глазам своим не поверила. Никогда не думала, что такое изумительное место, я имею в виду не только сам дом, но и озеро, и парк, и беседки, все-все, может оказаться когда-нибудь моим, стать мне домом. Я даже заплакала, когда увидела все это. Помню, Александр когда-то говорил мне, что всякий раз, когда он возвращается откуда-нибудь, при виде Хартеста у него на глаза наворачиваются слезы; вот и со мной стало происходить то же самое. Но… Хартест многого и требует. Или, во всяком случае, мне тогда так казалось. Сейчас я уже постепенно привыкаю к этому.

— И поездка в Нью-Йорк излечила вас?

— Нет, не совсем. Но я стала чувствовать себя лучше. Постепенно повидала старых друзей, понемногу стала отказываться от успокоительного. Но проблемы все равно оставались. Отец — он всегда относился ко мне очень критически — не одобрял то, что я, как он выражался, «сбежала». Он постоянно говорил, что я отлично выгляжу и что, по его мнению, я просто симулянтка. Он говорил это как бы в шутку, но в то же время и всерьез, понимаешь? Мне это было тяжело. И мама, в общем-то, тоже не понимала, что со мной происходит. Она все время суетилась, лезла со всякими пустяками, проверяла, принимаю ли я лекарства, говорила, что я слишком много пью.