Триумф. Поездка в степь - Юрий Маркович Щеглов

хутору, возглавляет какой-то отчаявшийся — не старше генерал-майора и средних способностей. Он, вероятно, надеялся переплыть у Сенчи на восточный берег Сулы. Немцы скрупулезно вычислили, что второго — лучшего — пути из мешка для довольно крупного соединения в данный момент здесь не существует, и спокойно стерегли, не преследуя, пока отступающие возникнут в обведенном на карте кружке. Кирпонос чувствовал, что немцы догадаются про единственный выход, а немцы понимали, что тот генерал Икс, который руководит отрядом безумцев, тоже вскоре почувствует, что они догадались, потому что для того, чтобы проявить подобную интуицию, по их мнению, не надо было обладать столь значительным чином — и неглупый обер-лейтенант сообразил бы по карте. Немцы были высокомерны. Иксом служил лишь сам командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос.

Итак, он шел впереди и страшился обернуться на спутников, чтобы, не дай бог, они не потеряли надежду. В нем давно созревала уверенность, что людям легче покидать белый свет с ней — обиднее, но легче. И сам он мечтал умереть легче и хоть на секунду перед вечным забвением обрести свободу от тяжелого камня в груди, который перекатывался в разлете ребер. Когда он продрался сквозь колючий кустарник на опушку, в лоб ему ударил упругий сентябрьский ветер и поиграл прямой прядью с внезапно замеченной всеми яркой проседью. Он судорожно согнул руку и пропустил волосы между пальцами. Ночью, на бегу, он потерял твердую генеральскую фуражку, и отсутствие привычного за долгие годы сжатия беспокоило, неотступно свидетельствуя о чем-то невероятном, нелепом, что случилось в его биографии военачальника. Он всмотрелся в золотой «лонжин», подаренный ему Сталиным. Зеленая фосфорическая стрелка, похожая на пиковый туз, едва дотягивала до пяти. Он все-таки заставил себя оборотиться и распорядился выслать к яру разведку, а остальным велел залечь и сам с наслаждением опустился на траву в сыроватую выемку, напряженно наблюдая за ползущими по-пластунски красноармейцами, которые один за другим тонули в серебристо-голубом сумеречном тумане. Когда положение выяснилось, они все, но он уже не впереди, а в середине, и оттого довольный, — от спертого воздуха и пронзительного запаха пота, близкого, казарменного, — скатились в глубокий яр, усеивая чагарник лоскутами шинелей и гимнастерок. И только оказавшись на дне и наладив круговую оборону, он томительно ощутил всей кожей, всем существом, что выбраться отсюда будет сложно, если немцы нагрянут, но деваться было некуда, иного сообразить не представлялось возможным, и отсутствие выбора, и элементарность решения успокоили в конце концов его душу, и он впервые за несколько суток ободряюще и как-то просветленно улыбнулся в никуда. Улыбка эта брызнула осколками, и каждый словил себе и тоже улыбнулся обнадеженный. Он сел почти примиренный, подсунув под себя по-детски ладони, охлаждая их росистой травой.

Ровное — речное — течение его мыслей нарушила недавняя история с адъютантом, и он искренне пожалел несчастного юношу и еще с раздражением отметил, что не стоило тогда, в последний перед войной первомайский день, сердиться. Происшествие было пустяковым по своим последствиям и, собственно, ничем не омрачило торжество, и никто на него ни на трибуне, ни выше, в Москве, не обратил особого внимания. Несправедливо было за лопнувшую подпругу ординарцев наказывать гауптвахтой. Отсюда, со дна яра, оно, происшествие, виделось микроскопически ничтожным, и сам он себе казался не бог весть каким крупным и значительным.

Мысли об адъютанте испугали — дурного качества были они, вроде укора совести, а такой укор, — он полагал наивно, — настигает человека по обыкновению перед смертью. Хорошим было лишь одно обстоятельство: что он отстранился на мгновение от жестокой реальности. Уяснив себе это и смежив веки, он отдался вольному течению мыслей.

Когда он пришел в себя — Бурмистенко склонился над ним, — то вскочил и начал с удвоенной энергией укреплять оборону по краям яра. И Бурмистекко, и Рыков, и Данилов, и Астахов, и Тупиков, начальник его штаба и самый теперь важный после Бурмистенко собеседник, и Потапов, и Никишин, и остальные, и те, кто помоложе и пониже чином, и даже простые красноармейцы одинаково серьезно относились к его распоряжениям, из которых вытекало, что он стремится уберечь не только честь и престиж командующего, но и их самих, и готов, быть может, для того пожертвовать собой. На все приготовления ушло с полчаса — не больше.

Заседание Военного совета свернули быстро. В конце — он ощутил его как нечто тупое, холодное и безжалостное — вынесли постановление: живыми врагу не сдаваться. В тот самый момент, когда Бурмистенко подсчитывал голоса, раздался ужасающий рев танковых моторов и подхалимское стрекотание мотоциклов. Их нащупали немцы. А Кирпонос между тем удовлетворенно улыбнулся, потому что немцы должны были, конечно, наскочить, и если бы они не наскочили, значит, логично было бы искать раньше какое-то иное решение, какой-то иной выход, значит, немцы рванулись бы в другую точку и та точка оказалась бы, вероятно, лучшей для разжима кольца, и, в нарушение любых человеческих — разумных — законов, он обрадовался, что спланировал правильно — как немцы, — хотя его правота и не принесла в итоге удачи. Он не переоценивал ни себя, ни своего полководческого дара, но он с уважением относился к своей интуиции и к своим профессорам, которые его часто хвалили. Он был также высокого мнения о немецких тактических доктринах и не таил сейчас от себя это мнение. Он выбрал лучшее место, самое трудное, самое неожиданное. Но он понимал превосходство немцев и понимал, что, куда бы он ни бросился, — везде он должен наткнуться на них. Здесь было меньше шансов, но они все-таки успели, значит, все правильно, значит, он не просто бежал, как травленый волк, значит, он уступал действительно более сильному, пока более сильному. Теперь немцы обнаружат, что он в мышеловке. Мысль не устрашила его, а, наоборот, увлекла. «Я им устрою, — опять подумал он спокойно, — я им устрою Маренго».

Чувствуя свое обмякшее, постаревшее тело, он пополз вверх по склону, чтобы получше сориентироваться и сообразить, что надо еще предпринять. Он хотел увидеть своими глазами, что их ожидает, и когда он увидел, что их ожидает, то окончательно сформулировал оперативную задачу. Безусловно, делать надо то, о чем говорилось на Военном совете, который впервые за свою историю собрался в таком блестящем составе по такому ничтожному поводу, как переправа кучки людей с берега на берег. Военный совет постановил: протянуть любыми способами до темноты, а ночью — в атаку, в прорыв. Немцы, окружая их, неисповедимыми путями проведали все-таки, что там укрепился Кирпонос вместе с верхушкой фронта, однако полной уверенности у них,