Навсегда, до конца. Повесть об Андрее Бубнове - Валентин Петрович Ерашов

— И пойду, если понадобится. А ты — не пойдешь? Руку себе отрубишь? Глаз выколешь? Дезертируешь?

— Не отрублю. Не выколю. Не дезертирую, не беспокойся. Мобилизуют, — значит, мобилизуют. Буду вести пропаганду среди солдат.

— Какую же? Штык в землю?

Натыкаясь на углы мебели, Андрей шагал по комнате. Виктор сидел на своей койке, сцепив пальцы. Он себя ощущал явно правым и показывал это всем видом. Глеб оседлал стул и курил.

— Под япошками хочешь жить? — огрызался Виктор.

— Послушай, — взвился Андрей. — Не совестно? Давай тогда и дальше: полячишки, армяшки, жиды... Неужели не понимаешь, что самое отвратительное — глумиться над национальностью человека? Ладно, война. Ладно, противники. Но почему же «япошки»?

— Потому, — Виктор злобился. — Япошки. Обезьяны косоглазые.

— В таком духе спорить не собираюсь, — сказал Андрей. — Жить «под японцами» я не хочу. Но разговаривать в таком тоне я не намерен, уволь.

— Однако, Андрей, ситуация складывается непростая, — вмешался наконец Томилин. — Война, конечно, с обеих сторон грабительская, это верно. И в то же время: а если Япония нас одолеет? Вместо «белого надежи-царя» получим микадо?

— Помилуй, Глеб! Сколько в Японии населения?

— Не считал, признаться.

— И я не считал, но читал. Пятьдесят миллионов. А у нас почти сто пятьдесят. Втрое больше. Как полагаешь, может ли малая держава покорить великую? Кусок оттяпать может, допустим.

— И на этом куске русские люди живут, — вставил Виктор. — Тебе их не жалко?

— Жалко, жалко, — отвечал Андрей. — Но я уверен, что в листовке говорится правильно: если правительство потерпит поражение — революция неизбежна. Значит, основная масса народа получит наконец все, о чем...

— Выходит, по-твоему, что для победы революции необходима война?

— Оставь, пожалуйста, Виктор, не переиначивай. Не меняй местами причину и следствие. Но что война, вернее, поражение в ней ускорит революцию — это несомненно. Народ не дурак. Он у нас темен, забит, но уж никак не глуп. И русский рабочий, крестьянин все поймет, во всем разберется, если мы поможем ему раскрыть глаза...

— Кто это мы? Уж не ты ли? — Виктор явно не мог найти аргументов по существу, пытался теперь лишь уколоть Андрея.

— В том числе и я, — сказал Андрей.

После сходки, на следующее утро, Бубнова — прямо с лекции — вызвали к директору. Андрей не испытал ничего, кроме облегчения. Хорошо, что так быстро, сразу. Неопределенностей он больше всего не любил. Как говорится, назвался груздем...

Но встретил Бубнов совсем не то, к чему приготовился.

Всегда важный, величаво-сдержанный, замкнуто-строгий, как и полагалось по чину и должности, Рачинский умел, когда надо, — а когда именно надо, понимал он отлично — держаться с тою особой обходительностью, при которой, соблюдая дистанцию и не допуская фамильярности, мог в то же время проявить и отеческую, ласково-снисходительную доброту, и едва ли не товарищескую откровенность — качества, всегда располагающие и предполагающие ответную прямоту и доверительность.

Правда, директор прикидывал и другой возможный ход: обрушиться с высоты своего величия, накричать, пригрозить волчьим билетом, забриванием в солдаты, всякими земными и небесными карами. Но бурбонско-солдафонские штучки и внешние эффекты подобного толка ему претили. Да и не таков, кажется, этот Бубнов, чтобы напугать его начальственным громоизвержением. Поэтому Рачинский отверг этот вариант, бесполезный и неприятный, и, с удовольствием отметив спокойствие студента, пригласил усаживаться, осведомился об имени-отчестве, предложил обращаться без титулования, также по имени-отчеству, и, создав таким манером обстановку взаимного, как он полагал, доверия и благорасположения, произнес:

— Так вот, Андрей Сергеевич, вы прекрасно понимаете, конечно, что вашей речи предостаточно для отчисления из стен государственного высшего учебного заведения.

— Вполне согласен, — не добавив никакого обращения, сказал Андрей.

— Рад такой откровенности. Но вот какая, изволите видеть, история. Отчислять вас, Андрей Сергеевич, я никак не намерен. В науках вы преуспеваете, характера, насколько могу судить, твердого, мыслить умеете. Что касается ваших убеждений, то простите меня, старика, но смею полагать, что они суть не убеждения, а заблуждения, свойственные молодости.

Вступить в спор? А проку что? Соглашаться? Значит, покривить душой.

— Премного благодарен, ваше высокопревосходительство, — сказал Андрей неопределенно.

— По-отечески вам советую, Андрей Сергеевич, воздержитесь от публичных выступлений, от прокламирования всяческого, — сказал директор.

— Благодарен за совет, Константин Александрович...

Навестила маменька. После унылой кухмистерской пищи домашняя снедь показалась невиданно вкусной. Уплетали вдвоем с Глебом — рассорившись с Прокофьевым, поменялись комнатами, — маменька радовалась, глядя, как они управляются с едою и не устают нахваливать.

Дома все оказалось в порядке — об этом, впрочем, Андрей знал, поскольку отец писал аккуратно, раз в две недели, — но маменьке хотелось и самой поведать о семейном благополучии. А вот в городе, рассказывала Анна Николаевна, порядка и нету. Бунтовали на заводе Калашникова литейщики, у Бакулина — прядильщики. И у Гарелина беспокойно. Маменька повествовала со вздохами, сын помалкивал.

Андрей показывал маменьке институт, гуляли в парке. Снег сошел, ветки зеленовато сквозили, вот-вот проклюнутся почки. Анна Николаевна всем осталась довольна, жалела, что не погостит дольше, но ведь без нее дом — сирота.

Господин Рачинский был себе не враг. Поэтому когда к нему прибыл — не приглашать же в полицию действительного тайного советника, полного генерала — советник коллежский, полковник, прибыл для выяснения обстоятельств сходки, Константин Александрович повел себя достойно и умно. Проявил хозяйскую любезность. Однако из-за письменного стола в кресло визави не переместился, тем самым воздвигнув некую преграду и определенную установив дистанцию.

Коллежский советник тоже не сплоховал, тертый калач, служба научила дипломатничать. Цель визита раскрыл не вдруг, а похвалил окрестные пейзажи, опрятность аллей и благовидность зданий, осведомился учтиво о здравии многоуважаемого собеседника, супруги, деток (о существовании коих понятия не имел) и лишь потом, посетовав, как водится во все времена, на теперешнюю молодежь, приступил к главному (а директор с первой минуты догадался, для какой надобности явился полицейский чин).

— Сведения имеем, многоуважаемый Константин Александрович, — заговорил он уже с некоторой ноткой официальности, — что ваши, так позвольте обозначить, питомцы тут сходочку устроили, нелегальную литературу почитывают.

— Пустое, — ответствовал директор. — Люди и впрямь горячие, молодые, подвернулась ненароком прокламация какая-то, прочитали, поговорили — сколько голов, столько и умов — да и разошлись с миром. Я сам при том присутствовал.

Нет, его высокопревосходительство был себе не враг и сор из избы твердо решил не выносить.

— Ах, если вы самолично... Это меняет дело, — советник поулыбался. — И молодые, горячие, справедливо изволили заметить. Прошу извинить за беспокойство. Я, собственно, так, попутно к вам завернул, прогуливаясь в окрестностях.

Уже вставая, полицейский спросил:

— А, к слову, кто же на этой сходочке высказывался?

Это уж было слишком, и