Война - Аркадий Бабченко

— А помните, как нас в полку заставляли гадить на бумажку? — лыбится Гарик.

— Точно, было такое, — смеется Олег.

Перед отправкой в Чечню полк два раза в неделю строем уходил за казармы и там поротно оголял зады, подложив под себя клочок бумажки. Между шеренгами ходила молодая симпатичная женщина–медик, а нас заставляли испражняться у нее на глазах и протягивать ей экскременты на предмет дизентерии. Мясо должно отправляться на убой здоровым, и никого не волновало, стыдно нам или нет. О каком романтическом отношении к женщине может идти речь после этого? Убили в нас всю романтику, размазали кирзачами по плацу…

Впрочем, сейчас такой заботы о нас никто не проявляет. Нам лишь раздают какие–то желтые таблетки — по одной на троих. Мы едим их по очереди. Толку от такого лечения ноль.

— Внимание, крупный калибр! Всем в укрытие! — говорит Фикса и выдает оглушительную очередь.

Аркаша отвечает ему калибром поменьше, Мутный бьет одиночными. Всех переплевывает Пинча. Он долго тужится и наконец издает такой звук, что в окрестных окнах повылетали бы стекла, будь они целыми.

— Тактическое ядерное с обедненным ураном, — ухмыляется он. — Пять тонн в тротиловом эквиваленте.

Ночами батальон оглашается утробным урчанием и стонами. Часовые гадят прямо с крыш, бегать вниз–вверх по двадцать раз за ночь слишком утомительно. Ночное небо помимо крупных звезд расцвечивается белыми солдатскими задницами. Ходить под крышами становится опасно.

У меня возобновляются кровотечения, кальсоны постоянно покрыты коркой крови. Впрочем, кровотечения у нас у всех. Прямая кишка набухает и вываливается из задницы на несколько сантиметров. Штаны спустил, полжопы наружу, и сидишь, как аленький цветочек, округу озаряешь. Пока все свои кишки подотрешь, полрулона бумаги изведешь. Да и где ее взять, бумагу–то? Мы обдираем со стен каптерок оставшиеся куски обоев и шкрябаем по заднице заскорузлым клейстером. Кишкам это совсем не на пользу, кровь из штанов стаканами вычерпывать можно.

— Бляха–муха, вот наградил нас Господь! — говорит Аркаша. — У всего батальона в заднице цветки распустились! Через что воюем, то и награждают…

— Ох–ох… И за что ж нам такое, — стонет Пиноккио.

В административном здании я нахожу рулон бумажных полотенец и прячу его в куче мусора. Пользуюсь им, только когда никого нет рядом. Взводу такой рулон — каждому полраза подтереться, а один я на какое–то время обеспечен.

В целях борьбы с дизентерией комбат вводит наряд по мытью котелков. Теперь после каждого приема пищи дежурный обязан отмыть котлы всего взвода.

Воды в батальоне нет, и мы моем котелки в тех же бетонных быках, где стираем портянки. Хлопья мыла и жира плавают в зеленой воде вместе с мотылем, и нам приходится отгонять живность руками, чтобы набрать полкотелка.

Воровство воды возобновляется. У нас в этом плане стратегически выгодная позиция: как только АРС въезжает в ворота, мы перекрываем ему дорогу и не отпускаем, пока не наполним все имеющие у нас емкости. Аркаша с Фиксой раздобыли где–то ванну, и мы ходим с ней за водой. Зампотылу грозится нас расстрелять, но все равно каждое утро мы идем на свой промысел.

Около быков приходится выставлять караул. Один раз дело доходит до драки.

Нас поднимают по тревоге: под Мескер — Юртом расстреляли «уазик» с ментами. Мы выезжаем на двух бэтээрах — взвод пехоты и три наших расчета. Первая машина поднимает огромные тучи пыли, невозможно ни дышать, ни смотреть; пыль скрипит на зубах, набивается в нос, серым инеем пушистит ресницы. Мы закрываем лица косынками, но они не помогают, дышать все равно невозможно. Сволочная природа: зимой — непролазная грязь, летом — эта чертова пыль, которая во время дождя опять же превращается в тесто.

«Уазик» стоит на дороге посреди поля, от него почти ничего не осталось. Машина изрешечена, как дуршлаг, один бок сильно разворочен, из него торчит покореженный металл, сиденье свернуто штопором; я мельком успеваю заметить ноги, еще какое–то мясо. Отворачиваюсь. В машине было четверо. Пинча говорит: из того, что осталось, и полчеловека не соберешь. Сюда уже приехала местная милиция, нам делать ничего не приходится, мы лишь охраняем опергруппу. Через пару часов уезжаем.

Вечером нам вновь приказывают выдвигаться под Мескер — Юрт. Там обнаружили банду, ту самую, которая убила милиционеров.

Хватаем АГСы и несемся к бэтээрам. Я никак не могу установить свой гранатомет на броню; руки не слушаются, тело стало ватным, я пытаюсь нащупать гайки, смотрю на них и не вижу. Страх заполняет меня постепенно, он поднимается снизу холодной волной, и внутри появляется ощущение ноющей пустоты. Это не обжигающий страх внезапного обстрела. Этот страх другой — холодный и тягучий, и он никак не проходит. Сегодня под Мескер — Юртом меня убьют.

— Иди принеси два цинка с гранатами, — говорит мне взводный.

Я киваю и бегу в палатку. Цинки весят килограммов по пятнадцать, и сразу два мне не взять: они скользкие, и ухватиться не за что. Я торопливо освобождаю вещмешок и засовываю в него один цинк. Второй хватаю под мышку. Когда выхожу, колонна уже выезжает в ворота. Взводный машет мне рукой — оставайся.

Я смотрю, как колонна скрывается в пыли, и меня вдруг начинает колотить. Становится холодно, очень холодно. Руки слабеют, колени подгибаются, я сажусь прямо на землю. В глазах темно. Я ничего не слышу и не вижу, ничего не соображаю. Вот–вот вырвет. Так страшно мне не было уже давно.

Около ворот стоит Фикса.

— Ты чего не поехал? — спрашиваю я его.

— Мне стало страшно, — отвечает Фикса. — Понимаешь?

— Да. Понимаю.

Он достает сигареты. Я никак не могу зажечь спичку, она ломается. Черт возьми, чего это я… Это все потому, что мир уже близко… Надо взять себя в руки. Колонна ушла, мы с Фиксой остались здесь, и нам ничего не грозит.

Ночью наши возвращаются. Мескер — Юрт взяли, наш ба тальон стоял во втором кольце окружения. Боя не было, всю работу выполнили вэвэшники. У них около десятка убитых. У нас ни одной потери, нет даже раненых.

И все же я чувствую, что этот бой был бы для меня последним.

Я хочу домой.

Страх живет теперь во мне постоянно. Он то ворочается ленивым червем где–то под желудком, то прорывается жаркой испариной. Это не напряжение, какое было в горах, это именно страх. По ночам я не могу заснуть — не доверяю часовым — и почти все время провожу в административном здании или на плацу. На мне постоянно надета разгрузка, под завязку набитая магазинами. Я вымениваю их на жратву и курево и собрал уже двадцать пять штук, но мне этого кажется мало. Я сыплю в карманы россыпью несколько пачек патронов, вешаю на ремень около десятка гранат. Мало, мало, мало.

Этой ночью я избиваю часового за то, что он самовольно ушел с фишки. Потом я избиваю двоих наших новеньких. Они так и не прижились в нашем взводе, спят отдельно в Кук- совом бэтээре. Эти пидоры садятся на фишке прямо на подоконник и кипятят чай. Костер полыхает на всю Чечню, его видно за несколько километров. Выдали фишку, навели на комнату снайперов, а мне после них на пост!

Меняя часовых на фишке, я не подхожу к окну, а становлюсь в комнате за углом и стою, не шевелясь, обмирая от каждого звука на улице. Временами мне кажется, что я остался совсем один, что, пока я здесь прячусь, весь батальон уже втихую вырезали «чехи» и сейчас они поднимаются по лестнице. Тарахтенье дырчика скрадывает звуки. Я стараюсь не дышать, слушаю. Так и есть. На лестнице отчетливо скрипит раздавливаемая кирпичная крошка — это «чех» поворачивается на площадке и ставит ногу на ступеньку последнего пролета. Еще девять шагов, и он будет на моем этаже. У меня останавливается сердце. Стрелять нельзя. «Чехи» уже кругом.

— Я хочу домой, — шепчу я, доставая из–за голенища штык–нож. Лезвие холодно блестит в лунном свете. Я зажимаю штык–нож обеими руками перед лицом и иду на цыпочках к лестнице, прижимаясь спиной к стене, стараясь попадать шаг в шаг с «чехом». Вот он становится на вторую ступеньку. Я тоже делаю шаг. Мы переставляем ноги синхронно. Третья ступенька. Шаг. Четвертая. Шаг. Пятая. Я считаю. Еще четыре шага, еще три, два. Я срываюсь с места и, не глядя, бью ножом за угол. Лезвие ударяет по стене и выцарапывает глубокую борозду в цементе, на пол сыплется крошка, один комочек скачет по ступенькам вниз и оглушительно стукает по консервной банке…

Никого. Я делаю несколько глубоких вздохов. На лестнице пусто. «Чехи», конечно, уже в комнате. Пока я воевал с призраками на лестнице, они заняли мою позицию, залезли по завалу в окно и тихонько перебрались внутрь здания. Сейчас они рассредоточиваются по углам.

Я снова становлюсь за угол и слушаю ночь. Мне отсюда ничего не видно, но и снайперам меня не видно тоже. Кроме того, в этом углу у меня больше всего шансов остаться в живых, если в окно залетит граната. Я сажусь на корточки, накрываюсь бушлатом и включаю подсветку на часах. Прошло тринадцать минут моего дежурства. Мне еще стоять на фишке три часа сорок семь минут.