Век Наполеона - Уильям Джеймс Дюрант

войне против религии. В ответ Эбер поддержал бунт горожан против дороговизны и нехватки продовольствия; он осудил правительство и индульгенции; 4 марта 1794 года он по имени осудил Робеспьера, а 11 марта его сторонники в клубе Кордельеров открыто пригрозили восстанием. Большинство членов Комитета согласились с Робеспьером, что настало время действовать. Эбер, Клоотс и еще несколько человек были арестованы и предстали перед судом по обвинению в злоупотреблениях при распределении провизии среди населения. Это было тонкое обвинение, поскольку оно заставило санкюлотов сомневаться в своих новых лидерах; и прежде чем они успели принять решение о восстании, людей осудили и быстро повели на гильотину (24 марта). Эбер разрыдался; Клоотс, по-тевтонски спокойный в ожидании своей очереди на смерть, обратился к толпе: «Друзья мои, не путайте меня с этими негодяями».99

Дантон, должно быть, понял, что его использовали как инструмент против Эбера, и теперь он не представлял особой ценности для Комитета. Тем не менее он продолжал отталкивать Комитет, выступая за милосердие и мир — политику, требующую от членов Комитета отречься от Террора, который сохранил их, и от войны, которая оправдывала их диктатуру. Он призывал положить конец убийствам: «Давайте, — говорил он, — оставим кое-что на гильотину мнений». Он по-прежнему планировал образовательные проекты и судебные реформы. И он оставался непокорным. Кто-то сказал ему, что Робеспьер планирует его арест; «Если бы я подумал, что у него есть хотя бы мысль об этом, — ответил он, — я бы вырвал ему сердце».100 В почти «естественном состоянии», до которого довел Францию Террор, многие люди чувствовали, что они должны есть или быть съеденными. Друзья призывали его взять инициативу в свои руки и напасть на Комитет до Конвента. Но он был слишком утомлен нервами и волей, чтобы последовать собственному историческому призыву к дерзости; он был измотан тем, что в течение четырех лет боролся с волнами Революции, и теперь он позволил течению унести себя, не сопротивляясь. «Я предпочел бы быть гильотинированным, чем гильотинировать других», — говорил он (так было не всегда); «и, кроме того, меня тошнит от рода человеческого».101

По всей видимости, именно Бийо-Варенн взял на себя инициативу рекомендовать Дантону смерть. Многие члены Комитета были согласны с ним в том, что продолжение кампании Индульгенции означало бы сдачу Революции ее врагам внутри страны и за рубежом. Робеспьер некоторое время не хотел приходить к выводу, что жизнь Дантона должна быть сокращена. Он разделял мнение других членов Комитета о том, что Дантон позволил некоторым государственным деньгам прилипнуть к своим пальцам, но он признавал заслуги Дантона перед Революцией и опасался, что смертный приговор одному из ее величайших деятелей приведет к восстанию в секциях и Национальной гвардии.

В этот период колебаний Робеспьера Дантон посетил его два или три раза, чтобы не только защитить свои финансовые дела, но и обратить мрачного патриота к политике прекращения Террора и поиска мира. Робеспьер оставался неубежденным и становился все более враждебным. Он помог Сен-Жюсту (которого Дантон часто высмеивал) подготовить дело против своего главного соперника. 30 марта он присоединился к Комитету общественной безопасности и Комитету общей безопасности в их единой решимости добиться от Революционного трибунала смертного приговора Дантону, Десмулину и двенадцати лицам, недавно осужденным за растрату. Друг «Титана» поспешил сообщить ему эту новость и призвал его покинуть Париж и скрыться в провинции. Он отказался. На следующее утро полиция арестовала его и Десмулена, который жил этажом выше. Заключенный в Консьержери, он заметил: «В такой день, как этот, я организовал Революционный трибунал….. Я прошу прощения за это у Бога и у людей….. В революциях власть остается у самых больших негодяев».102

1 апреля Луи Лежандр, недавно ставший представителем миссии, предложил депутатам выслать Дантона из тюрьмы и дать ему возможность защищаться перед Конвентом. Робеспьер остановил его зловещим взглядом. «Дантон, — крикнул он, — не является привилегированным….. В этот день мы увидим, сможет ли Конвент уничтожить притворного идола, давно сгнившего».103 Затем Сен-Жюст зачитал подготовленный им обвинительный акт. Депутаты, каждый заботясь о своей безопасности, приказали немедленно предать Дантона и Десмулена суду.

2 апреля они предстали перед Трибуналом. Возможно, для того, чтобы запутать вопросы, их сделали частью группы людей, в которую входили Фабр д'Эглантин, другие «заговорщики» или растратчики, и, к всеобщему удивлению, а также к его собственному — Эро де Сешель, обходительный член Комитета, теперь обвиненный в связях с эбертистами и иностранном заговоре. Дантон защищался с силой и сатирическим остроумием, что произвело такое впечатление на присяжных и зрителей104 Фукье-Тинвиль направил в Комитет обращение с просьбой принять декрет, который заставил бы защитника замолчать. Комитет согласился и направил в Конвент обвинение в том, что последователи Дантона и Десмулена с их ведома замышляли спасти их силой; на этом основании Конвент объявил этих двух людей вне закона, что означало, что, будучи «вне (защиты) закона», они теперь могут быть убиты без надлежащей правовой процедуры. Получив это постановление, присяжные объявили, что получили достаточно показаний и готовы вынести вердикт. Заключенных вернули в камеры, зрителей распустили. 5 апреля был объявлен единогласный вердикт: смерть всем обвиняемым. Услышав это, Дантон предсказал: «Не пройдет и нескольких месяцев, как народ разорвет моих врагов на куски».105 И снова: «Мерзкий Робеспьер! Эшафот требует и тебя. Вы последуете за мной».106 Из своей камеры Десмулен писал жене: «Моя любимая Люсиль! Я рожден, чтобы слагать стихи и защищать несчастных. Дорогая моя, заботься о своем малыше; живи ради моего Горация; говори ему обо мне….. Мои связанные руки обнимают тебя».107

Днем 5 апреля приговоренных повезли на площадь Революции. По дороге Дантон снова пророчествовал: «Я оставляю все это в ужасном беспорядке. Ни один из них не имеет ни малейшего представления о правительстве. Робеспьер последует за мной; его тянет вниз. Лучше быть бедным рыбаком, чем лезть в управление людьми».108 На эшафоте Десмулен, близкий к нервному срыву, был третьим в очереди на смерть, Дантон — последним. Он тоже подумал о своей молодой жене и прошептал несколько слов в ее адрес, а затем поймал себя на том, что не может остановиться: «Давай, Дантон, без слабостей». Подойдя к ножу, он сказал палачу: «Покажи мою голову народу; она того стоит».109 Ему было тридцать четыре года, Десмулену тоже; но они прожили много жизней с того июльского дня, когда Камиль призвал парижан взять Бастилию. Через восемь дней после их смерти Люсиль Десмулен, а