Грант вызывает Москву. - Василий Ардаматский

Поступок Лили радовал Шрагина, хотя он и знал, что совершила она его почти случайно и не отдавая себе отчета, к чему он может привести. Так или иначе, но девушку, которая сидит сейчас на чердаке, надо спасти…

Глава 17

Мария Степановна Любченко недавно вернулась из больницы и хотела ложиться спать, когда в дверь ее квартиры громко постучали.

Любченко сразу решила — несчастье, и страх лишил ее сил. Она не могла сделать ни шагу и стояла у кровати, держась за ее спинку. Стук повторился, Любченко не двигалась с места. Дверь начала дрожать, что–то с треском сломалось, и в квартиру ворвались гестаповцы. Их было трое: двое совсем молодые, а третий — Бульдог — показался ей страшным чудовищем громадного роста.

— Любченко Мария? — спросил он, ткнув в ее лицо пистолетом.

— Да… Любченко, — пробормотала она. Силы совсем оставили ее, и она упала на постель.

— Взять! — приказал Бульдог.

Молоденькие гестаповцы подхватили Любченко под руки и потащили к дверям. Она не могла даже переставлять ноги. Ее запихнули в машину на заднее сиденье. Молодые гестаповцы сели с обеих сторон, продолжая держать ее за руки. Вдруг Любченко застонала и уронила голову на грудь. Один из гестаповцев взял ее за подбородок и запрокинул ей голову на спинку сиденья.

— Она случайно не околела от страха? — тихо сказал один из них.

Бульдог сел рядом с шофером. Машина сорвалась с места и помчалась по темным улицам…

— Одна тварь доставлена, — доложил Бульдог Релинку. — Еду за другой. Только леди немного не в форме, я вызвал к ней доктора.

— Обыск делали? — спросил Релинк.

— Я не человек–молния, — усмехнулся Бульдог. — Мне приказано доставить обе твари еще этой ночью, и приказ, как видите, выполняется. Привезу вторую тварь и займусь обыском.

— Мне нужна хоть одна улика для первого допроса, — строго сказал Релинк.

Бульдог рассмеялся:

— Да бросьте вы, ей–богу, вы же сейчас увидите не человека, жидкую манную кашу. Она вам сама все охотно выложит.

Доктор приводил Любченко в чувство. Он сделал ей укол и с чисто профессиональным равнодушием наблюдал безотказное действие лекарства. Любченко открыла глаза, удивленно оглянулась по сторонам и задрожала всем телом. Доктор дал ей воды. Клацая зубами о стакан, Любченко сделала несколько глотков.

— Что вам от меня надо? — спросила она по–немецки.

— Ничего. Я доктор.

— Доктор? — удивилась Любченко. — Где я нахожусь?

— Там, куда вас доставили, — улыбнулся доктор.

— Что со мной было?

— Думаю, спазма сердечной мышцы, это не страшно…

У Любченко появилась надежда, что ее привезли не в гестапо. Но в этот момент в комнату вошли два молоденьких гестаповца, молча подхватили ее под руки и повели. Теперь ноги немного слушались, она уже была способна думать. И она видела: никакой надежды нет, она в гестапо. «Я же знала, что все этим кончится, знала…» Она вдруг вспомнила свой разговор в горкоме партии. Глухая злость толкнула ее в спину, и она зашагала быстрее, точно спеша доказать кому–то, как она была права, не соглашаясь и боясь остаться в городе.

Молоденькие гестаповцы посадили ее на стул перед столом Релинка и отошли к дверям. Релинк несколько минут молча смотрел на Любченко, он точно руками ощупывал ее дряблое, с обвисшими щеками лицо, всю ее рыхлую бесформенную фигуру и в конце концов остановил взгляд на ее руках, безжизненно лежавших на коленях.

— Вы, кажется, говорите по–немецки? — добродушно спросил Релинк.

— Да, но не совсем хорошо, — тихо ответила Любченко.

— Ваша профессия?

— Врач. Узкая специальность — туберкулез.

— Ах, узкая? Прекрасно. А еще какая у вас есть специальность, пошире?

— Больше никакой.

— А по какой специальности вас оставили в городе ваши партийные фюреры?

Релинк смотрел на Любченко весело, без всякой злости. Это ее обезоруживало, она ждала, умирая от страха, совсем другого.

— Я осталась в городе по той же специальности, то есть как врач возле больных, которых нельзя было вывезти, — ответила она.

— О! Понимаю, понимаю, профессиональный долг, — как бы поверил Релинк. — Ну, а что вы должны были делать как коммунистка?

— То же самое, лечить больных, — Любченко постепенно успокоилась. Ей казалось, что гестаповец ее ответами удовлетворен.

— Это правда, только правда? — проникновенно спросил Релинк.

— Да, только правда, — ответила Любченко и подумала про себя, что она действительно говорит полную правду, а о поручении прятать в больнице людей подполья гестаповцы просто не могут знать.

Релинк и в самом деле не имел никаких данных о характере тайных поручений, данных этой женщине, и получить их он мог сейчас только от нее самой. Он вышел из–за стола, остановился вплотную перед Любченко и сверху вниз пристально смотрел на нее. И она, подняв свои отечные веки, снизу вверх смотрела на него.

— Значит, только правда? — тихо спросил Релинк.

— Да, правда.

Релинк мгновенно сначала левой, а потом правой ладонью ударил Любченко по лицу. Голова ее мотнулась в одну сторону, в другую. Любченко хотела отпрянуть назад, но стул опрокинулся, и она, вместе с ним упала на пол. Релинк сделал знак молоденьким гестаповцам, они подняли Любченко и усадили на стул. Ее лицо, ставшее багровым, выражало только ужас, один только ужас, и Релинк, видя это, был уже уверен в успехе.

— Значит, только правда? — тихо спросил он, снова придвинувшись к ней вплотную. Она молчала.

Релинк вернулся к столу, закурил и, выждав немного, сказал:

— Вы, очевидно, не знаете, что у вас нет никаких возможностей избежать неприятностей, включающих в себя и смерть. Мы оставим вас в покое только в том случае, если вы скажете нам полную правду — что вам поручили делать в городе? Впрочем, мы это знаем сами, как знаем и то, что вы еще ничего не успели сделать, это облегчает вашу участь. Но сейчас необходимо, чтобы вы все сказали сами. Говорите, я жду ровно минуту.

Любченко сидела, уставясь мертвыми глазами в пол. Ее мозг, гудящий после побоев, обжигала одна и та же мысль: «Они знали, что посылают меня на гибель».

— Дайте ей воды, — распорядился Релинк.

Один из гестаповцев поднес ей стакан, но она с ужасом отшатнулась от него.

— Вылейте ей на голову.

Гестаповец не спеша, тонкой струйкой вылил воду на голову Любченко. Вода потекла ей за кофту по спине и ее начало трясти.

— Минута истекла, — громко объявил Релинк. — Отвечайте: кто и зачем оставил вас в городе?

«Я же знала, что никакой пользы принести не смогу, — лихорадочно думала Любченко. — И они это тоже знали. И они знали, что посылают меня на гибель, и теперь все кончено. Ну что произойдет особенного, если я скажу, кто меня оставил в городе и зачем? Они знают все и без меня, и ведь я никого не выдам, кроме себя».