Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке - Альберт Мифтахутдинов

Камни летели градом, мениски валились один за другим.

— Ну, кто тут у вас чемпион? — подошел к мальчишкам Сергей.

— Кука! — хором закричали они.

— Молодец, Кука! — похвалил Сергей. — А вчера кто был чемпионом?

— Кука! — хором подтвердили дети.

— Кука будет великим охотником. Ему уже пора давать пращу. Но, Кука, ты опять хочешь быть чемпионом?

— Хочу!

— Ну зачем? К чему тебе это? Скучно ведь быть всегда чемпионом. Давайте чемпиона назначать! Кто оказался на последнем месте?

— Кика! — показали все на самого маленького.

— Ну вот и хорошо. Пусть Кика сегодня считается чемпионом, а завтра Кука, а? Пусть побеждает дружба!

Ребята были ошеломлены подобным решением вопроса и недоверчиво смотрели на приезжего дядю. А второй дядя от хохота сел на землю и приговаривал незнакомые слова:

— Ну, Ушинский!.. Ну, Макаренко!.. Песталоцци прямо! Послушай, Сухомлинский, оставь детей в покое, миротворец великий!

Во всем, что касалось работы, этот «великий миротворец» Сергей Петренко был непоколебим. Упрям, зол и настойчив.

Его слабостью были дети. И женщины. Вернее, жена. Он любил ее безмерно, это всем бросалось в глаза и вызывало невольные улыбки.

Сергей переживал, что он полноват (не толстый же!), что среднего роста (не коротыш же!), что ему уже сорок пять (не семьдесят же!), и все попытки Павлова уверить его, что он «парень что надо», разбивались о глобальный пессимизм Сергея, внушенный ему самим собой же.

Но Павлов упрямо считал, что мужчина всегда должен быть готов к семейной драме, даже если его любовь единственная и в семье счастье и лад. Чтобы не свалилась беда как снег на голову, как кирпич с балкона. И свои неправедные (как знать!) слова он говорил только для того, чтобы как-то укрепить Сергея, чтобы, случись что, тот не натворил глупостей, как это часто бывает у людей любящих.

— Ревность унижает. Ревность — это пережиток. Пусть Отелло ревнует… — «заводил» Сергея Павлов.

— Ну и нет. Ревность — нормальное состояние человека. И ты это знаешь.

Знает это Павлов, знает. Он помнит, как много лет назад вернулся с поля и почувствовал, что его семейный тарантас поехал по ухабам.

— Я не хочу, — сказал он жене, — чтобы ты ходила налево, я — направо, и этим поддерживалось семейное равновесие.

Она предложила все забыть и уехать в другие края, но он не согласился, а утром перевелся в другую экспедицию и укатил еще дальше на север. Разводили их заочно, без него.

И сейчас он говорит Сереже, что человек не может быть до бесконечности счастливым. Ты был счастлив, ты свое уже получил. Повторения не бывает. Успокойся и живи дальше, как получится. Но только хорошо так, как раньше, не получится, и если ты был по-настоящему счастлив, то больше не будешь. Вот и все. И все очень просто. Может быть вторая любовь и большое спокойствие, все будет и даже в большом количестве, но только первого счастья не будет. И вообще, если бы знать, что такое счастье, все давно уже были бы счастливы. А тот, кому кажется, будто он знает, что это такое, просто дурак. Так что будь, Сережа, счастлив тем, что ты счастлив и так…

— Ладно, старик, хватит об этом, а то как вспомню жену, так меня на ужин тянет — такие она беляши готовит, нет слов! А столовая сегодня уже тю-тю… Да и сельпо на замке…

— Так что без гостевания дело не обойдется, — обрадовался Павлов.

— Ну вот, я так и знал, что ты к этому сведешь.

— А чего же тут плохого? Мы в поле, например, всегда рады были гостю, такую зайчатину подавали, что в твоем ресторане!

— Эх, хорошо бы найти хоть букетик плохоньких цветов, — вздохнул Сергей. — В дом без цветов неудобно.

— Какие уж осенью цветы… все отошли.

— Там, на побережье, ромашки остались…

— Там другое дело, там микроклимат, — сказал Павлов. — Вот будем на Горячих Ключах — там оазис, там еще полным-полно всего. Соберешь гербарий. От цветов, старик, многое зависит. Иногда — судьба… — Он улыбнулся.

…Давно это было, уже прошло много лет его одиночества, и однажды на рейде Анадырского лимана он заметил силуэт белого лайнера, знакомый силуэт парохода пассажирской линии. Он удивился: ведь навигация заканчивается.

С капитаном судна они были большими приятелями. И, когда Павлов оказался на борту, капитан его уже не отпускал.

— Никаких кают! Будешь жить у меня — как гость капитана.

Павлов поселился в громадных апартаментах, объяснив, что ненадолго: в бухте Залива Креста он сойдет, у него там небольшие дела, а на обратном пути, через неделю, судно по расписанию должно вернуться, капитан опять возьмет его на борт до Анадыря.

На том и порешили.

В рейсе Павлов обратил внимание, что все — от бутылок до консервов — было с иностранными этикетками.

— Так мы идем из Японии. Их шипшендер нас хорошо отоварил. А во Владике нам не дали задержаться: последний пассажирский рейс тут, у вас на Чукотке, море не угадаешь, — вот и спешим.

Особенно Павлова потрясли японские хризантемы — белые, громадные, нежные.

Перед Заливом Креста он начал;

— Мастер, дай один цветок.

— Нет, старый. Что хошь бери — пиво в банках, конфеты, американские сигареты, что хочешь, а хризантему не дам, не могу.

— Дай, мастер, один цветок, — канючил Павлов.

— Нет, не могу, и не проси.

И уже потом, когда причалили к стенке и стали прощаться, капитан кивнул в сторону букета;

— Да бери, черт с тобой!

Павлов вытащил один цветок, завернул его в рекламный плакат Торгмортранса и сошел на берег.

Был октябрь, морозно. До квартиры его друга, ключи от которой тот оставил Павлову, уезжая в отпуск, было далековато. И, когда он вошел в дом и развернул плакат, лепестки были уже слегка опалены морозом — кончики потемнели.

Он аккуратно обрезал их чуть-чуть, и цветок снова заиграл белизной, как будто мороз и не трогал его. Вазы в холостяцкой квартире не было. Павлов нашел пустую бутылку из-под кефира, вымыл ее и поставил цветок туда, водрузив все на тумбочку у изголовья.

Увидев цветок, Марина ахнула.

— Тебе, — скромно сказал Павлов. И добавил: — Из Японии. — Таким тоном, будто в Японию он ездит каждую неделю.

Марина поселилась у него, а утром он узнал, что на сто семьдесят втором километре Иультинской трассы идет забой оленей, а председатель колхоза — его старый друг: когда-то в этой тундре вместе начинали — тот простым оленетехником, Павлов — младшим техником-геологом.

— Побудь без меня дня три, привезу что-нибудь вкусненького.

Она послушно согласилась, видно, ей без него хотелось холостяцкое бунгало, хоть и чужое, привести в надлежащий вид.

Вместе со всеми он работал на забое.

И ночью, когда, лежа в спальных мешках, Павлов и председатель вспоминали свою юность в этой тундре, все им казалось в розовом свете. Председатель спросил его о планах на жизнь. Павлов рассказал о Марине.

А утром в колхозный вездеход председатель самолично бросил Павлову туго набитый мешок.

— Это тебе для начала новой жизни. Глядишь, пригодится, мне-то не придется на твоей свадьбе гулять. Считай, к свадьбе.

Выезжали в ночь, к утру были в поселке. Он нашел под ковриком ключ, открыл дверь. Все было прибрано, записка на столе — что где лежит и что сварено на обед.

Он усмехнулся: «Вот я сейчас сделаю обед!» — и стал развязывать мешок.

В мешке оказались ребрышки оленей, оленья печень, задняя половина туши и полтора десятка оленьих языков. «Ну вот, устроим пир горой!» — И побежал в магазин за вином.

Когда Марина пришла, на столе были строганина из печени, олений бульон, и от миски с языками поднимался пар. И запах варева заполнил всю комнату.

Павлов сиял.

— Попробуй немного сырую печень, вот соль, а потом принимайся за языки, а? — восторженно предлагал он ей. — Давно небось языков не пробовала?

— А я их не люблю, — тихо сказала она.

— Как?! — оторопел он.

— Не ем я их.

— Лучший в мире деликатес! Ничего вкуснее в мире! Только президентам, пожалуй, каждый день печень, правда нерпичью, и языки предлагают.

— Вот пусть президенты и едят их, — спокойно сказала она.

«Ну что ж, Павлов, — усмехнулся он про себя, — вот так и накрываются лучшие люди!»

И пошел на кухню жарить мясо по-чукотски. А языки подвесил в сетке за окно.

Через три дня на рейде Залива Креста раздался знакомый гудок, и Павлов поспешил в порт. Часть языков он завернул для капитана. По счастливой случайности, в тот же самый рекламный плакат, в котором когда-то была хризантема. Марина постеснялась выбрасывать большую глянцевую картину с не совсем одетой японской девушкой.

— Вот, — сказал он капитану, — презент. От нас.