Паладины госпожи Франки - Татьяна Мудрая

— Ого, и всё это роскошество на одну ночь?

— А чего, лесу у нас много, аж селиться негде, — промолвил тот из мужиков, что казался помоложе.

Ночью, поев и угревшись, Лео и Франка беседовали перед тем, как заснуть.

— Девы у Юмалы красивые, статные, я перед ними малявка. Отцова склавская кровь сказалась.

— Ну и поглядим. Сколько я их перевидал за время скитаний! Скольких поцеловал в щечку, скольких замуж выдал!

— Отец мой, и неужели в вас от того ни одна жилочка не дрогнула, ни одна кровиночка не шелохнулась?

— Не изображайте бесенка-искусителя. Вам ничуть не идет.

— Что вы, это моя вторая профессия — искушать. Первая — вынюхивать. Эй, папочка, почему ответа не слышно?

— Видите, Франка моя милая. Мы ведь много в жизни встречаем красивого, — сказал он серьезно. — Девушки и юноши. Деревья и звезды. Звери и цветы луговые. Ну почему человек непременно должен ко всей этой красоте вожделеть? Желать ее захватить, заграбастать, прибрать к лапам? Почему нельзя просто ей любоваться?

Он повернулся к ней, умащиваясь поуютней. Помолчал.

— А то вот еще эта нодья, к примеру. Ваши мужики, уж наверное, не самые худые деревья в лесу выбрали. И лося добывают не самого тощего, и лису не пооблезлее, а попышней. Так?

— Вот за такие разговоры вытолкать бы вас с теплого места — ночуйте себе в сугробе, — добродушно проворчала Франка. — Да жалко: свыклась, что вы целую ночь напролет над ухом сопите.

На вторые сутки, ближе к вечеру, они добрались до той лесной деревни, куда стремили их уставшие ноги. Здесь их, первым делом, встретил деловитый псиный перебрёх. «С утра спозаранку — собачья перебранка», как у нас говорят, — ворчала Франка. — И тогда уж вплоть до глубокой ночи не умолкнут».

Жилось тут, видимо, привольно — дома разбежались по лесу и уперлись низко сидящими крышами в снег, да и народ без дела кучно не собирался: пока шествовали по главной улице, вернее, по самой торной и прямой дороге от двора ко двору, от усадьбы к усадьбе, поздоровались едва с четырьмя-пятью пожилыми старцами. Зато в «женском доме», как назвала его Франка, сразу же насели на них с Лео проворные старухи, потащили кормиться и баниться, и чаи с медом гонять, и, наконец, сытых, розовых и вконец сомлевших — на покой.

Франка была тут явно своя, все ее узнавали и именовали не звонкой гэдойнской кличкой, а мягко: Катерина, Катинка, Кати. Поэтому пихать их обоих в одну конурку не стали. Леонара уложили в «мужском доме» (то ли гостиница, то ли кордегардия, сонно подумал он, кругом широкие лавки, а над ними мечи, копья и древнего образца щиты в рост человека). Ее оставили у себя старшие старицы. Встретились они только за утренней трапезой: услужать ей по причине отсутствия близ Кати мужа или хотя бы дружка было, кроме Лео, вроде и некому. Услужение это заключалось в том, чтобы таскать даме сердца мясо из общего чугуна и класть на толстенный ломоть черного хлеба, служащего одновременно тарелкой и закуской, при помощи ножа, что работал вилкой, тесаком и зубочисткой сразу.

— У моего батюшки хозяйство не в пример богаче, — Франка-Кати запустила круглую деревянную ложку в мису с варевом, для супа, на взгляд Лео, слишком густым, для жаркого — мокрым, и зачерпнула жижи. — По отдельной посуде на пару едоков, а не на весь стол одна-одинешенька, как здесь.

— Ну, ведь тут и не семь мелких семей за столом, а одна большая, — ответил он.

В самом деле, хоть и были в каждом доме и тын, и хлев, и банька, и сеновал, и отдельная пристройка для гостей и прохожих человеков, но не только ели все, и работали, и детей нянчили — даже на кулачках переведаться ходили всей артелью: деревня на деревню. Особенно занимало отца Лео то, что и молодые, и старые жили в своем углу, но вроде как на поместье у неведомого, но почитаемого хозяина.

— А хозяин всему у вас кто? — спросил тотчас у Кати.

— Род. Голова всему — род, — отозвалась ему бабо Мара. Она восседала во главе их стола для старших и почетных гостей в черной рубахе и черно-алом клетчатом платке, сложенном на угол и заколотом на груди сияющей латунной брошью размером в тазик для умывания. На голове ее торчком стоял венец из тисненой кожи с золотыми висюльками на лбу, золотыми цветочками по верхнему краю и яркими лентами сзади, которые свисали, так же как и ее изжелта-серые прямые волосы, до самого пояса, тоже кожаного, расшитого и украшенного. За другими столами, однако, как раз и сидели парами: друг с подружкой, молодой муж с молодой женой, старик со старухой. Насытившись, кланялись старшей в роде, уходили по своему делу, у кого какому.

— Мамашу твою я как вчера помню. Красава была, белолица и щеки что яблоки. А вышла за купчишку мелкотравчатого — и хоть бы ради крепкого его хозяйства, а то по норову, его и своему. Ну, а тебе что нынче здесь надобно?

— Просить за гостя, бабо Маро, сама знаешь.

— Знать-то знаю, вчера заполночь с тобой сидели. У него что, своего языка нет?

— А он не ведает, о чем тебя прилично просить, — тонко усмехнулась Кати.

— Тогда я его надоумлю, — бабо Мара круто повернулась к Леонару и взяла его правую руку в обе свои — чуть шершавые, сухие и жаркие, как бывает у людей с неукротимым сердцем.

— Ты здесь чужак, и чужак вдвойне. Первое — из иной земли да иной веры… Не спорь. Отца Тони ты еще не видал, отец славный и с понятием. Его Бог нашему не помеха: а тебя еще учить да учить.

Второе — ты закон Степи и закон Гор в себя принял. Оно вроде бы и неплохо, что от нашего разноликого мира стенками не отгораживаешься. Только это у тебя в уме такая свобода, а что для огнепоклонцев, что для сынов пророка ты ведь изгой.

— Заложенный, выкупленный — и перезаложенный, как дворянское поместье, — ехидно шепнула Кати.

— Какой ни на то. Если он мог в горах остаться, к чему тебе было сюда заволакивать? Значит, либо за его целость боялась, либо имела в виду нечто. А теперь, Левко, скажи сам, помимо этой осы язвящей. Нужен тебе наш кров не вместо, а вместе с твоим прежним? Наша вера вкупе со своей?

— Я хочу понять… — он запнулся и неожиданно для себя выпалил, — понять смысл всего и все смыслы. Все языки, на которых мир говорит с Богом и Бог с миром.

— Ловок ты, как я погляжу! — она одобрительно хохотнула и выпустила его руку. — Уж так-таки и все. А ум у тебя просторен ли, чтобы всё обнять, что хочется?

Леонар не ответил.

— Будь по-твоему, Кати. Допущу я его к нашей Юмале. Поймет — благо, не поймет — что же! Судьба.

Двор Юмалы широко распростерт по земле, обнесен плотным частоколом и ничем не отличается от других деревенских усадеб, разве что особенно искусной резьбой и отделкой главного строения: здесь и ставни все сплошь в узорной резьбе, и с драночной крыши кружевная бахрома свисает наподобие сосулек, и на любое крыльцо входишь, будто в рощу извитых древесных стволов.