Счастливая - Элис Сиболд

В кабинете воцарилась тишина, если не считать судорожной дроби машинки, на которой печатал Лоренц.

— Элис, — начал он, — вынужден сообщить, что ты не сумела опознать подозреваемого.

Он так и не сказал, который из них является подозреваемым. Не имел права. Но я-то знала.

Под текстом отчета он сделал пометку, что проинформировал меня о результатах опознания, а я добавила официальное заявление, что, по моему мнению, участники опознания под номерами четыре и пять смотрелись практически одинаково.

Тут вошла Юбельхоэр. С ней были и другие. Полицейские, а теперь и Триция. Юбельхоэр была в гневе, но все равно улыбалась.

— Ну вот, взяли у этого подонка волосы для экспертизы, — сообщила она.

— Детектив Лоренц говорит, я выбрала не того, — начала я.

— По ее мнению, это четвертый, — уточнил Лоренц.

Они переглянулись. Гейл повернулась ко мне.

— Конечно не того, — сказала она. — Они с адвокатом на славу потрудились, чтобы не оставить вам ни единого шанса.

— Гейл, — предостерегающе произнес Лоренц.

— Она имеет право знать. Да она и так все понимает, — оборвала Гейл, глядя на него.

Он считал, что меня следует щадить; она считала, что мне следует знать правду.

— Элис, процедура опознания задержалась из-за того, что Мэдисон настоял на присутствии своего приятеля, чтобы поставить того рядом с собой. Нам пришлось посылать за ним машину в тюрьму. Они отказывались продолжать, пока он не появится.

— Ничего не понимаю, — опешила я. — Ему разрешили стоять рядом с приятелем?

— Да, у обвиняемого есть такое право, — подтвердила Гейл. — Бывают ситуации, когда это оправдано. Если подозреваемый считает, что слишком выделяется среди остальных участников опознания, он может сам подыскать человека, который будет стоять рядом с ним.

— Мы можем сообщить об этом суду?

Я начала понимать, что подвох крылся именно в этом. Возможно, у меня еще оставался шанс.

— Нет, — ответила Гейл, — это будет нарушением прав обвиняемого. Вам просто расставили ловушку. Он использует этого своего приятеля, а приятель использует его, как делалось уже не раз. Они похожи как две капли воды.

Я ловила каждое ее слово. Юбельхоэр повидала всякое, но осталась неравнодушной и сейчас клокотала от ярости.

— А этот взгляд?

— Его дружок делал все, чтобы вас запугать. Ему было видно, когда вы появились за зеркальным экраном, и он начал давить вам на психику. А подозреваемый в это время стоял и смотрел под ноги, будто он вообще ни при чем. Погулять вышел и заблудился.

— И мы не сможем использовать это в суде?

— Нет. Перед началом опознания я внесла официальный протест, который будет приобщен к протоколу, однако это всего лишь формальность. Вот если он сам проболтается, что действовал в сговоре, тогда другое дело.

Мне виделась в этом вопиющая несправедливость.

— У обвиняемого всегда больше прав, — подчеркнула Гейл.

Я жаждала фактов. В эти минуты, когда любая моя ошибка могла стоить чересчур дорого, факты были нужны как воздух.

— Именно поэтому закон и пользуется таким термином, как «обоснованное сомнение». Задача его адвоката — создать почву для такого сомнения. Опознание представляло для них немалый риск. Мы опасались таких уловок, но в архиве не оказалось нужных фотографий, а от выступления на предварительных слушаниях обвиняемый отказался. У нас не было выбора. Отменить опознание невозможно.

— А зачем брать волосы для экспертизы?

— Если нам повезет, они совпадут с образцами по всем семнадцати возможным пунктам. Однако даже волосы, взятые с одной головы, могут различаться по ряду признаков. Пэкетт решил, что игра стоит свеч. Возможно, он готовит версию о том, как в тот вечер вы лишились девственности по доброй воле и тут же пожалели о содеянном, а теперь готовы обвинить первого встречного с черной кожей. Он пустится во все тяжкие, чтобы вас замарать. Но мы не позволим этого сделать.

— И что теперь?

— Большое жюри.

Я окончательно пала духом. Вторая стадия этого испытания была назначена на два часа, а мне никак не удавалось собраться с мыслями. Помню, я решила, по крайней мере, с пользой провести остававшееся время, чтобы вычеркнуть из памяти утреннюю неудачу и не обращать внимания на ту грязь, которую намеревался вылить на меня адвокат Мэдисона. Звонить матери я не стала. Хороших новостей у меня не было, если не считать того, что со мной оставалась Юбельхоэр. Я представила, как она руководит взятием лобковых волосков.

К четырнадцати часам меня привели в комнату ожидания рядом с залом, где проходили заседания большого жюри. Там уже поджидала Гейл. У нас даже не оказалось времени переговорить, как она того хотела. В обеденный перерыв она занималась составлением вопросов, и, хотя меня по графику назначили на два часа, передо мной должны были выступать еще какие-то свидетели. Триша, которую я клятвенно заверила, что справлюсь, ушла после опознания.

В ожидании своей очереди я старалась думать о завтрашней контрольной по итальянскому. Вытащила из рюкзака листок и стала изучать предложения-образцы. Поболтала о трудностях иностранного языка с тем полицейским, который подвозил меня утром. Было бы здорово, окажись рядом Тэсс. Я ужасно боялась оттолкнуть ее и Тоби своими проблемами и потому готовилась к их занятиям так же тщательно, как и ко всему, что касалось моего дела.

В коридоре началось какое-то движение. Ко мне шла Гейл. Она быстро объяснила, что будет задавать мне вопросы о событиях того вечера, после чего плавно перейдет к выяснению моей способности опознать насильника, а также патрульного Клэппера. Ей хотелось, чтобы я четко заявила о том, что колебалась в выборе между четвертым и пятым, и объяснила причину. Она сказала, что каждый ответ я могу обдумывать без всякой спешки, сколько душе угодно.

— Это будет проще, чем предварительные слушания. Верьте мне, Элис. У вас может сложиться впечатление, будто я говорю слишком сухо, но помните: мы здесь для того, чтобы добиться права выдвинуть обвинение, и до какой-то степени… ну вот, большое жюри уже собралось, все двадцать пять присяжных на месте; представление начинается.

Она ушла. Через несколько минут меня провели в зал. Как и в первый раз, я смешалась. Место свидетеля располагалось в самом низу. Вверх от него амфитеатром расходились ступени, на которых были закреплены ряды вращающихся оранжевых кресел. Ступени расширялись, образуя дугу, и увеличивались по мере подъема. Там было достаточно мест для всего состава суда, а также для запасных, которые сидели на всех заседаниях, не имея права голоса.

В результате такого расположения мест все взгляды устремлялись на свидетельское место. Ни стола защиты, ни стола обвинения в зале не было.

Гейл делала все как по нотам. Она прекрасно владела судебной риторикой. Устанавливала зрительный контакт с присяжными, умело жестикулировала и выделяла голосом те ключевые слова или фразы, которые хотела подчеркнуть. Ее манера задавать вопросы не раздражала ни меня, ни присяжных. Она предупреждала меня, что дела об изнасилованиях никогда не бывают легкими. Довольно скоро я в этом убедилась.

Когда она спросила, где он ко мне прикасался, и мне пришлось ответить, что он засовывал кулак мне во влагалище, большинство присяжных опустили глаза или стали смотреть в сторону. Однако самый волнующий момент настал чуть позже. Юбельхоэр стала задавать вопросы по поводу кровотечения: сколько было крови, почему так много? Она спросила меня, была ли я девственницей. Я ответила: «Да».

Все содрогнулись. Люди преисполнились сочувствием. Пока мне задавали дальнейшие вопросы, некоторые присяжные, причем не только женщины, глотали слезы. Я осознала, что моя потеря сегодня обернулась преимуществом. То, что я была девственницей, показывало меня в выгодном свете, отчего преступление выглядело еще более зверским.

Впрочем, я не добивалась сочувствия. Я добивалась только одного: победы. Однако реакция присяжных заставила меня взвешивать каждое слово, а не просто прикидывать, насколько тот или иной факт будет склонять их «за» или «против». Слезы одного мужчины во втором ряду меня просто сразили. Я и сама расплакалась. Это, кстати, тоже показывало меня в выгодном свете.

Рисунок, который я набросала вечером пятого октября, приобщили к уликам и пометили идентификационным номером. Юбельхоэр задавала конкретные вопросы о том, помогал ли мне кто-либо в составлении наброска, мой ли это почерк и оказывалось ли на меня давление, когда я рисовала.

Потом она перешла к опознанию. Теперь допрос приобрел более энергичный характер. Как хирург, зондирующий разрез, она высвечивала каждый нюанс тех пяти минут, что я провела в комнате с зеркальным экраном. Наконец она спросила, подтверждаю ли я правильность опознания.