Смерть в Киеве - Павел Загребельный

В оружейне летали соколы и кречеты, проносились под высоким потолком, бились о стены, жаждали выбраться на свободу или, по крайней мере, хотели покоя, который нарушил своим вторжением любопытный ко всему сущему Силька.

Как он попал в оружейню, как нашел ее среди других палат этого несуразного, незаконченного, причудливого пристанища княжеского, - этого не сказал бы, наверное, и сам Силька, но стоял он здесь, судя по всему, уже давно, поводил своими пытливыми глазами, рассматривая оружие, вертел головой, следя за полетом хищных птиц, самое же удивительное: не делал ни малейшей попытки схватить меч, или копье, или топор и броситься рубить своих судей, быть может и неправедных.

- Чего стоишь здесь? - спросил Иваница, малость обескураженный парением соколов и кречетов над головой.

- А тебе что? - лениво ответил Силька.

- Не для тебя это место.

- Для меня всюду место.

- Это почему же такая дерзость?

- Должен все видеть и знать.

- Состаришься - узнаешь.

- Дуб хоть и тысячу лет стоит, а все дуб. Ты сам ведь молод и должен бы знать. Что разум не от старости зависит, а от того, есть ли голова на плечах.

- Болтлив ты вельми. Игумен Анания научил?

- Сам научился.

- А у игумена что делал?

Силька взглянул на Иваницу с еле заметным испугом.

- Сказал уже: был послушником.

- Что делал у него, спрашиваю!

- Ты кто, чтобы меня спрашивать? Князья спрашивали - и хватит.

- Видел, кто я, - загадочно ответил Иваница, - и ежели хвастаешь, что имеешь больно уж ценную голову на плечах, то мог бы и догадаться. Спрашиваю тебя, что делал у игумена Анании? Был послушником - знаем. Письму и книжной премудрости научился - знаем. А что делал для игумена?

Силька закрутился, заметался. То есть, он и дальше стоял на месте, внешне оставаясь неподвижным, но одновременно все в нем словно бы разъехалось в разные стороны, расслабилось, разлетелось: глаза, руки, плечи, спина. Он готов был, что называется, броситься на Иваницу, чтобы выведать, знает ли тот что-нибудь о нем или только берет на испуг, он напрягал память, чтобы вспомнить, не встречался ли с этим светловолосым красавцем в Киеве, а если встречался, то где и при каких обстоятельствах, ему хотелось узнать, послали ли Иваницу сюда князья или он действует по собственному усмотрению; если бы Иваница задал свой вопрос там, в палате князя Юрия, Силька бы вывернулся, потому что всегда легко отбросить вопрос, который принадлежит только одному. Двое, зная одно и то же, не могут доказать своего знания никому, если нет третьего, который был бы свидетелем. Но как же узнать, не подослали ли этого загадочного молчуна и князья, и этот киевский судья? Может, они всё знают о тайных делах Сильки и игумена Анании и теперь лишь проверяют его искренность и правдивость?

Все это Силька обдумал в один миг - Иваница не успел еще и переступить с ноги на ногу, - обдумал и понял со всей ясностью, что только последовательная правдивость спасет его от страшного обвинения и даст возможность удержаться возле князя Андрея, где Сильке впервые в жизни жилось сладко и привольно.

- А ежели и делал, то не сам, а по велению игумена, - сказал Силька, еще не открываясь до конца, но уже ступив на мостки, где нельзя разминуться с откровенностью.

- Хвалишься головой, а слушаешься как последний дурак!

- Попробовал бы ты не послушаться игумена! Не знаешь ты этого человека. Скольких он со свету сжил, этого никто еще не ведает.

- Долго же ты был там?

- Как мог долго? Пока был малым хлопцем, он лишь обучал меня. Да и не столько он сам, сколько другие монахи. Там были вельми ученые мужи. Знали и греческий, и латынь, и болгарский, и немецкий. Книги всякие. Ты и не слыхал, пожалуй, никогда.

- Ну, ну, много ты знаешь, что я слыхал, а чего не слыхал. Что же делал?

- Знаешь, так зачем спрашивать?

- Хочу, чтобы сам сказал. Мы должны тебе верить во всем, все и говори. Иначе какая же вера?

Силька стыдливо съежился.

- Девчат для него, - прошептал, и красные пятна появились у него на лице.

Иванице даже жаль стало парня.

- Водил для игумена?

- Да.

- Как же водил? Сам находил?

- Он присматривал. Каждый день ездил по Киеву. Неутомимым был. На трапезы к боярам и воеводам, вымытый и вычищенный, к нему несколько послушников приставлено для мытья да чистки. Ездил в дорогом повозе, потому что верхом не терпел, говорил, что все внутренности у него от этого колотятся. И все присматривал на улицах, во дворах, на торгах, в церквах. Меня с собой возил на тот случай и сразу же стрелял глазом и повелевал: "Привести". И не молодиц, а непременно девчат, ночью, тайком, когда все спят, даже монахи спят, после молитвы. Ставили меня словно бы привратником на ночь, а на самом деле шел я в Киев, иногда и не находил, а то наталкивался на несговорчивых, бывало, что и били меня чуть ли не до смерти, - страшно и говорить обо всем.

- Чем же соблазнял?

- Обещаниями, подарками, посулами, на которые игумен не скупился никогда; иногда прибегал к угрозам, хотя и не умел угрожать людям как следует. Но девчата слишком глупы, чтобы распознать суть мужскую, всегда верили или же пугались.

- Утопить бы такого в Днепре, - почти ласково сказал Иваница. - Я, правда, знаю лишь лечение людей, но тебя, наверное, утопил бы. Может, чтобы вылечить остальных людей от такого выродка.

- Разве имел я какую выгоду? Меня заставляли, вот и все. Откажешься будешь лежать под деревьями в монастыре. Видел, сколько там деревьев? Под каждым похоронены непокорные. Под деревьями и под камнями. Анания беспощаден.

- Почему не сказал об этом князьям сегодня?

- Не поверят. Слыхал, что сказал князь Юрий про игумена? Святой и непорочный. А я знаю все!

- Бежал бы от него.

- А куда? Я сам из Киева, у меня там отец, которого не видел столько лет, стыдился на глаза к нему попадаться. Он делает железо, а я...

- Кричко твой отец?

Силька посмотрел на Иваницу с еще большим испугом, смешанным с уважением. Этот знал о нем все. Вот судьба человека! Догонит тебя, куда бы ты ни спрятался, пробьется сквозь леса, переберется сквозь реки и озера, разыщет на краю света.

- Игумен нашел бы меня всюду. Это страшный человек, если бы кто знал, какой он. Все перед ним падало ниц. А потом приглянулась ему Ойка.

- Ты! - крикнул Иваница, схватив Сильку за грудки и встряхнув так, что тот даже зубами щелкнул. - Это ты, последыш игумена! Ойку!

- Я ничего, я... - заскулил Силька, пытаясь вырваться, но Иваница от ненависти стиснул его еще сильнее.

На него дохнуло с невероятного расстояния диковатостью девушки, видел следы босых ее ног на промерзшей траве, с радостью почувствовал бы пронзительную свежесть и нетронутость ее поцелуя, а этот все испакостил, утопил в грязь одним лишь словом, грязным намеком, двусмысленным напоминанием, сочетанием ее пречистого, целомудренного имени с подлым игуменом, вымытым и начищенным извне, и гнилым изнутри, как шелудивый пес.

- Ты, подлец, нечисть собачья, вышкребок монастырский, котельная пригарина! - шипел Иваница Сильке в лицо и тянул его к стене, где висели острые мечи и топоры; вчерашний послушник быстрым перепуганным своим глазом успел заметить оружие и решил, что настал его последний смертный час, ибо спасения ниоткуда ждать не приходилось. Крика никто не услышит в этой наглухо замурованной оружейне.

Силька крикнул, простонал, проскулил:

- Ойка н-не... далась!

Иваница отбросил от себя Сильку, потом снова схватил, притянул к самым глазам.

- Врешь!

- Крест святой!

- Поклянись матерью!

- Умерла моя мать.

- Покойницей.

- Клянусь покойницей.

- Отцом.

- Клянусь отцом своим родным.

- Киевом.

- Киевом клянусь и всем самым дорогим на свете!

- Крест целовать можешь?

- Готов.

Иваница поискал глазами крест. Мечи, копья, щиты, седла, хищные птицы свистят крыльями над головой. Креста не видно нигде.

- На себе имеешь крест?

- Имею. Кипарисовый ромейский. Сам игумен Анания подарил. Привез его... Четыре буквицы "Б" вырезаны на кресте: бич божий бьет беса.

- Бараном был, бараном будешь. Вот уж! - сказал Иваница со злой улыбкой. - Не нужен мне этот твой крест.

Иваница снова отпустил Сильку. Оба тяжело дышали. Силька поправил на себе одежду, показывая тем самым, какой он аккуратный, следовательно, пустой и ничего не стоящий человек, по мнению Иваницы.

- Кому же не далась: тебе или игумену? - спросил.

- Обоим.

- Как же было дальше?

- Игумен не поверил мне, а чтобы отомстить, дал знать слепому Емцу, отцу Ойки, тот поклялся пробить меня копьем. Страшный человек. Слепой. А кого хочешь пробьет копьем на один лишь звук голоса. Игумен, видно, оговорил меня перед Емцом. Сказал, будто я хотел обесчестить его дочь. А перед тем она приглянулась князю Игорю. Вот Кузьма, брат Ойки, и решил отомстить Игорю. Об этом я узнал от Кузьмы. Уже когда бежали вместе. Из Киева меня игумен спровадил, делая вид, что спасает от слепого Емца. Дал коня и на дорогу всего и сказал, куда ехать. А тем временем, вышло, спровадил он и Кузьму, шепнув, что того за угрозы невинному схимнику Игорю князь Изяслав бросит в поруб, где ему и конец придет. Кузьме дал коней и княжескую гривну для свободного проезда по всем землям. Обещал еще дать золота, когда доберется до Юрия Суздальского и пристанет к нему в дружину.