Красная роса - Юрий Збанацкий

На лице Качуренко с трудом обозначилась улыбка. И этого не пропустил внимательный глаз Петра Халтура.

— Не верится?.. И в самом деле трудно поверить, уважаемые, в такое счастье. Украина будет принадлежать украинцам…

И сразу же предостерег, сурово предостерег, стукнув по столу кулаком.

— Безусловно, не всем украинцам. Только достойным, Тем, кто навсегда забудет о большевистских обещаниях, о службе-дружбе с русскими. «Универсалы» Хмельницкого новая Украина отменяет раз и навечно… Вот так, уважаемые.

Петро Хаптур выговорился. Он считал, что нарисовал такую убедительную картину, которую только сумасшедший мог бы отрицать. Андрей Качуренко вполне допускал такую мысль, что Гитлер мог дать разрешение на создание марионеточного правительства Украины, которое должно было стать орудием задурманивания, ослепления и разъединения украинского народа. Понимал и то, что переводчик рассказывает об этом ему с Лысаком не по доброте душевной, не потому, что он «украинец», а имея в виду свое. Поэтому молчал, тем более что его ни о чем не спрашивали.

Павло Лысак сидел, откинувшись на спинку стула. Казалось, речь переводчика не задела его сознания. И у Качуренко почему-то нехорошо, тревожно встрепенулось сердце — при появлении Лысака почувствовал было себя уверенней, а тут сразу стало ему так одиноко, что даже на душе похолодело.

Качуренко безнадежно клонил голову, минутный интерес к жизни, к людям снова куда-то исчез, снова он стал безразличен ко всему, и все же хотелось одного — как-то спасти Лысака, он молод, глуп, жизни не видел, не успел еще ничегошеньки сделать ни хорошего, ни плохого, зачем же должен гибнуть преждевременно? Но как спасешь? Та Украина, которую обещает Гитлер, рассчитана на послушных, согласных склонять шею, а Лысак имел непокорный характер, воспитанный советским строем. Этот не покорится, будет бороться. Поэтому именно для этого стоит ему спастись…

Петро Хаптур ходил по комнате. Может быть, засиделся, может быть, ноги затекли или поясницу заломило, уже не молоденький.

Хаптур походил-походил, внезапно остановился перед Качуренко, покачиваясь на носках сапог, сверлил его глазами.

— Плохи ваши дела, уважаемый Качуренко, ой плохи…

Качуренко в ответ только хмыкнул, звук застрял в горле.

— Не узнали Павла Рысака? Промолчали. Почему хитрите? Парень возил вас несколько лет, работал на вас, а вы его не узнали, ай-ай-ай. Или, может быть, стыд глаза выел? Это же вы кричали, что при советских порядках нет эксплуатации, а тем временем бесстыдно эксплуатировали безродного… И не стыдно теперь людям в глаза смотреть?..

И снова заходил по комнате. А Качуренко болезненно думал: кто же это, какая скотина донесла такое Хаптуру? Думал, открестившись от знакомства с парнем, как-то спасет его от неволи, а теперь видел — напрасно.

Хаптур снова сел на стул, оперся локтем на уголок стола, прикрыл лицо широкой ладонью.

— Насильно втянули парнишку в свою бесчестную компанию, в преступную банду, а человек только начинает жить. Теперь скажите, как с ним быть? Нам, новой власти, при новом порядке? Как нам вести себя с такими Павлами?

Хаптур не требовал ответа. Он наслаждался собственным красноречием, пониманием того, что оно огнем жжет душу Качуренко.

Андрей Гаврилович хотел бы не реагировать на эти слова, не слышать скрытого в них издевательства. Сжав кулаки, стиснув зубы, приказывал себе молчать, притвориться окаменевшим. Понимал, что крик, протест, ругань — оружие слабое, проявление отчаяния; именно такой реакции, которая должна засвидетельствовать его бессилие, безнадежность, ожидает хитрый враг.

— А наша истинно украинская власть, пан Стецько с его преосвященством митрополитом всея Украины, заботится и о теле, и о душе украинцев, собирает, зовет их под свои знамена, возвращает в лоно святой церкви все честное и искреннее украинство…

Снова повело Хаптура на проповедничество. Быстрей бы уж дообедывал комендант, быстро бы пришел всему этому конец…

Конец? Что? Что он сказал? «Бросает кончик…» Кто, какой кончик? А-а…

— Вы, уважаемый Качуренко, не отрывайтесь от берега. Вильна Украина и вам бросает кончик, подает спасательный круг. С кем и чего не случалось, не каждый может руководствоваться собственными взглядами и жить по собственному желанию. Пришлось и вам служить Советам… Не один вы такой. Главное, как кто служил… А то, что вы добровольно отдали себя в руки нашей власти, — в вашу пользу…

Качуренко сделалось жарко, вдруг показалось, что стены в кабинете превратились в стенки докрасна раскаленной печки. Так вот что он запел!

— Все будет зависеть от того, кто и как сумеет приноровиться к новой власти. Немцы это любят…

Неужели он считает, что Качуренко из тех, кто, попав в безвыходное положение, готов сдаться, прислуживать оккупантам?

Ему хотелось осыпать проклятьями этого болтуна, но силы ему изменили, он сидел убитый, одеревеневший.

— Вы, уважаемый Качуренко, проиграли окончательно. Вся ваша команда… тю-тю. И прокурор с судьей, и милиция, и сам секретарь райкома партии, и все другие… Перед вами живой свидетель этого, уважаемый Рысак, он не даст соврать. Один-единственный из всех случайно уцелел…

Андрей Гаврилович сразу же поверил, что это так. И бездонная печаль сдавила сердце — это же по его вине погибли товарищи, из-за его непростительного промаха. Еще вчера, увидев на столе свои вещи, которые были спрятаны в землянках, он заподозрил, что произошло самое худшее.

Бросил вопросительно-отчаянный взгляд на Павла, стремился в его глазах прочитать подтверждение или отрицание того, что сказал Хаптур. Павло уставился в пол, прятал глаза. «Почему он его все время называет Рысаком?» — подумал Качуренко.

Хаптур тем временем подошел к Павлу, покачался перед ним на носках сапог, устало сел рядом.

— Уважаемый Рысак, надеюсь, вы сразу узнали свое начальство?

Молча ждал ответа.

Павло Лысак, не поднимая головы, глубоко вздохнул, подтвердил:

— Узнал…

— Хотя и трудно узнать? Не правда ли? Похудел уважаемый Качуренко, стал неузнаваемый, правда?

— Я узнал…

Андрей Гаврилович жадно ловил его взгляд, хотел понять: что происходит в душе его воспитанника? Не сломался ли? Не предал ли? Почему прячет глаза?

— Расскажите не таясь своему «благодетелю», где теперь основатели партизанского отряда. Кем он должен теперь командовать?

Качуренко ждал — Лысак либо подтвердит слова Хаптура, либо возразит ему.

Павло Лысак сидел бледный, мял пальцами полу пиджака. Качуренко видел: слова Хаптура — мука для него.

— Хотя вы человек молодой, но, говорят, устами младенцев глаголет истина. Не молчите, Рысак, молчание — не золото.

Павло пошевелился. Переплел пальцы рук, на его лице заиграли красные пятна, поднял глаза, но на Качуренко не взглянул, повел взглядом по стенам, по окну…

— И неправда, — хрипло заговорил он, откашлявшись. — Это совсем глупо… выдумка, будто бы Андрей Гаврилович меня эксплуатировал. Наоборот… столько хорошего… как родной отец… да что там говорить…

Горячий клубок подкатил к горлу Качуренко, на глаза навернулись слезы, опасаясь, что не сдержит их, склонил голову, втайне радуясь: его воспитанник остался человеком, не изменил правде, не стал вымаливать себе пощады за счет другого. Да, бывают в человеческой жизни моменты, когда правда и честь становятся гораздо более ценными, чем сама жизнь.

— Вот и спаси его, хлопец, как благодетеля… как отца… Разве не видишь — человек на краю могилы…

Павло поднялся с места, протянул руку к Качуренко.

— Андрей Гаврилович… Не подумайте плохого… Я ни в чем не виноват… Их уже не вернешь… Так получилось… Все до единого…

Он не говорил, а лепетал, как в горячке, захлебываясь словами, ловил взгляд Качуренко, а тот никнул головой, так как и в словах, и в тоне сказанного улавливал коварство и фальшь.

— Спасайтесь, Андрей Гаврилович, спасайтесь, иначе… Вы такой человек… вам надо жить… вы еще можете…

Тяжкое подозрение жгло мозг Качуренко, насилу заставил себя поднять голову и встретиться с глазами Лысака. И не узнал их, так как горели каким-то непонятным, нечеловеческим блеском, фосфорически светились, и в памяти на какой-то миг вспыхнуло воспоминание: ночь, тьма и фосфорический блеск волчьих глаз… Нет, не мог он сразу определить суть этого незнакомого выражения глаз Павла, никогда за все годы совместной жизни не замечал такого выражения глаз у близкого человека.

— Спасаться? — на удивление самому себе прохрипел Качуренко. — Как?

— Жизнь дороже всего… Своя рубашка… Не скрывайте… выдайте…

— Кого выдать?

— Сами знаете… Помощников… засекреченных…

Качуренко все стало ясно. Сломался парень. Сломали… Возможно, погибли его друзья-партизаны, еще не став партизанами, а может, и нет…