Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях - Генри Саттон

— Отлично. Я принесу карты, — сказал он.

— Захвати еще и водки.

— Вот это другое дело! — сказал он.

Он принес колоду карт и бутылку водки. Они играли в карты, пили, и Фредди рассказывал ей забавные истории и вообще занимал ее своей любезной болтовней. Карлотте вдруг пришла в голову мысль, что ведь она делает нечто очень неприличное, по крайней мере, для постороннего глаза: лежит в постели, пьет с мужчиной у себя в спальне. Ах, развратница! Нет, она была бы развратницей, если бы Фредди был настоящим мужчиной. А она — настоящей женщиной. Она никогда не изменяла Мередиту именно потому, что это было для нее очень легко и совершенно безопасно. Но после нескольких партий и после пяти или шести рюмок, все стало казаться ей ужасно несправедливым. Она и сама толком не понимала, что же именно было несправедливым, но так уж ей казалось. Все казалось вопиюще несправедливым. Что ей приходится быть с Фредди. Что Фредди приходится быть с ней. Что они так привязаны друг к другу, эти два бракованные изделия, сошедшие с конвейера рода человеческого. Это было чертовски несправедливо.

— Фредди, — сказала она резко, — а ты всегда был педиком?

— Прошу прощения, что?

— Вернее, я не то хотела спросить… Я хотела спросить… э-э… ты совсем педик?

— А какая разница? — спросил он холодно.

— Ох, я, кажется, что-то не то говорю.

— Да, — сказал он.

— Иди ко мне, — сказала она. — Сюда.

— К вам в постель?

— Тебя эта перспектива страшит?

— Нет, конечно, нет, — сказал Фредди. Он неуверенно встал и разделся. Странно, подумала она, что он по-прежнему такой вежливый и все понимающий. Добрый старый Фредди, Нет, он заслуживает большего, чем бегать за «тампаксом». Он лег к ней в постель, и она поцеловала его. Он, похоже, поцеловал ее тоже, потом дотронулся до ее груди и даже опасливо обнял ее. Она тоже его обняла. Так они лежали, обнявшись и целуя друг друга, очень долго. Ей пришлось приласкать его, чтобы он возбудился, чтобы он достаточно окреп в ее пальцах. А цотом он вошел в нее, и она подумала, что все получится. Но нет. Он не смог кончить, она это поняла и пожалела его, почувствовала его смущение и сама смутилась оттого, что заставила его это сделать. Что сделать? Войти в нее. И так они лежали, сцепившись в бесполезном, бессмысленном, бесчувственном объятии, охваченные бесстрастной страстью. Он перестал двигаться и просто лежал на ней, а она гладила его по волосам и приговаривала: «Милый Фредди. Милый, милый Фредди», и чувствовала, как он уменьшается внутри нее, сморщивается, И вот он выскользнул из нее, и она снова повторила: «Милый Фредди. Спасибо».

— Добрый старый Фредди, — сказал он притворно весело.

Он оделся и ушел. Она слышала, как он вошел к себе в комнату и потом включил душ. Ему это не понравилось. Он хотел смыть с себя всю грязь. Бедный Фредди, Бедный милый Фредди. Она заставила его. Какой ужас! Неужели он согласился только из жалости к ней? Или он рассматривал это просто как часть своих служебных обязанностей? В любом случае это было мерзко, отвратительно, просто отвратительно. Она лежала и удивлялась, почему не плачет, почему сухи ее глаза, что вообще с ней случилось, и почему она больше, похоже, не способна ничего чувствовать.

Ее тело вынесло на берег в полумиле от виллы. Очевидно, она уплыла слишком далеко, выбилась из сил и утонула. Очень странно, если учесть, что она была не очень хорошей пловчихой, никогда не заплывала слишком далеко и вообще не особенно-то любила плавать. И тем не менее, несчастные случаи, подобные этому, случаются, как сказал начальник местного управления полиции.

Мередит был потрясен. Он бродил по дому словно во сне и поручил Фредди заниматься всеми необходимыми делами. Фредди разослал сообщения для прессы, организовал похороны и обо всем позаботился. Добрый старый Фредди. Он сжег записку, которую она ему оставила: «Фредди, прости. К.» Он сжег ее в своей комнате в пепельнице и пепел спустил в унитаз.

«Пале» снял материал о Хаусмене. Вместо него напечатали статью о стригущем лишае, немного расширив ее и назвав «Мир грибков». На обложке поместили многократно увеличенную цветную фотографию грибковых образований. А свой материал Джослин отправила в редакционный архив, запечатав в большой коричневый конверт с надписью: «ХАУСМЕН, МЕРЕДИТ — КИНОАКТЕР».

ГЛАВА ПЯТАЯ

Мисс Престон была твердо убеждена, что богатые так же обездолены, как и бедные, и лелеяла эту убежденность в душе, чтобы как-то смирить неприязнь к некоторым своим воспитанницам. Она ведь занималась благим делом, чуть ли не благотворительностью. И если иногда среди тех, кого она облагодетельствовала, попадались дочки миллионеров, — что ж, значит, они нуждались в ее заботах не меньше, чем прочие. Ведь очень многих из этих юных существ отдавали на попечение бездушных нянь и гувернанток! А сколько девочек попадало сюда из разрушенных семей! А сколь многие из них в пору кризиса личности, всегда сопровождающего переход от детства к юности, хватались за свое богатство, словно за спасательный круг, с помощью которого надеялись уберечься от самих себя. Когда она мысленно приводила себе все эти доводы, она понимала, сколь отчаянно нуждаются девочки в заботах Мэзерской школы и в ее личной опеке. Ей нравилось работать с юными созданиями, она их любила и считала долгом работать даже с теми, кого терпеть не могла. Кстати, в этом случае ее могло ожидать еще большее удовольствие, если ей удавалось хоть немного привить им человечности, дать им образование и сделать из них совестливых и сострадательных молодых леди.

Мисс Престон предавалась этим размышлениям за письменным столом у себя в комнате, расположенной в главном здании школы. Перед ней лежал конспект, который она набросала после звонка мистера Джеггерса. На кофейном столике в гостиной стояли чашки, блюдца и блюдо с печеньем. Жаклин принесла полный чайник какао, поставила его на поднос около двух чашек и сообщила мисс Престон, что все готово.

— Спасибо, Жаклин, — сказала мисс Престон.

Итак, все готово. Это был куда более целесообразный ритуал, чем обильный ужин, предоставляемый осужденному перед казнью. Какао с печеньем для дочерей недужных родителей было знаком симпатии, мягким намеком на то, что жизнь продолжается, а для нее самой — вовсе не случайным поводом поговорить по душам даже с самыми трудными воспитанницами. Мередит Хаусмен была как раз из самых трудных. Поэтому мисс Престон очень обрадовалась — конечно, не тому, что мачеха Мередит умерла, но что ей, мисс Престон, предстоит сообщить Мередит эту печальную весть. И тем самым, может быть, проникнуть к ней в душу, увидеть, как она оттаивает, и помочь ей. В том, что Мередит нуждалась в помощи, мисс Престон не сомневалась и даже считала, что ее инстинктивная антипатия к девочке была несомненным тому доказательством. Такая замкнутая, такая холодная, такая чужая! Просто невероятно — в тринадцать-то лет! И такая безвкусная! Красить губы и глаза в тринадцать лет — разве это не безвкусица?