Необходимо для счастья - Анатолий Жуков

Вообще в полевых условиях он становился живей, сообразительней. Когда же занятия заканчивались, в голове колонны шагал прежний Дунин, медлительный и лениво зевающий.

— Меня проглотишь, — бросит кто-нибудь из строя насмешливо.

Дунин даже не обернется на голос. Проворчит только:

— Стану я всякую мелочь глотать.

Лейтенанта коробило от таких шуточек. «Русский характер! — усмехнулся он. — С детства таких в строй надо».

В городское увольнение Дунин ходил редко, когда надо было что-нибудь купить, знакомых девушек не имел.

— Куда женатому, — хмурился он. — Холостому, если что, жениться можно. А у меня дочка есть. Наташкой зовут. Как цветок!

— Все равно не вытерпишь, — вразумляли его. — Три года в казарме… И потом, чего ты боишься: от такого детины и жене еще останется.

— Само собой. Только из-за этого девчонку какую-то надо обманывать, жену, себя — не стоит. Жена у меня хорошая больно. Зинкой зовут. Как цветок! — И бережно доставал из кармана гимнастерки немного помятые фотографии.

Он не обманывался. Зинка глядела мадонной, красивой и целомудренной. Особенно хороши у нее были волосы. Даже на карточке ощущался их пенный золотистый поток, хлынувший на плечи. Солдаты щупали снимок задубевшими пальцами, гладили, рассматривали упругие выпуклости грудей, вздыхали: карточка дымилась под этими взглядами, и мадонна, возвращаясь к хозяину, глядела на него сконфуженно и виновато.

— Девятнадцать годиков ей, — говорил Дунин доверчиво.

— Да-а, — вздыхали солдаты. — Самое весеннее время, а она одна.

Дунин прятал карточку, а когда солдаты, отгладившись и надраив до зеркального блеска сапоги, отправлялись в город, уходил в красный уголок и долго сочинял письмо Зинке. Хотелось написать понежнее, поласковей, но слов таких он не знал и всегда начинал одинаково: «Любезная моя супруга Зинаида! Добрый день, счастливый час, что вы делаете сейчас, все дела свои бросайте и письмо мое читайте…» И заканчивал одинаково: «Жду ответа, как соловей — лета». Чем плохо? Так когда-то писал отец. Дунин его не знал, потому что родился после ухода отца на фронт, но верил, что отец писал хорошо. В праздники мать всегда доставала из сундука его письма, перевязанные резинкой, Дунин читал их вслух, а мать сидела рядом и тихонько счастливо плакала.

Покончив с письмом к Зинке, Дунин писал матери, а потом своему «годку» Федяньке. Федянька был малосильный парнишка, смирный до безответности. Дунин всегда жалел его, как малого ребенка, заступался, когда бойкие сельские петушки старались показать на нем свою смелость, опекал всячески. Федянька отвечал на это собачьей преданностью, над которой Зинка часто подсмеивалась.

Запечатав письма, Дунин подходил к окну, садился на табурет и до самого вечера глядел в степь. Со второго этажа казармы хорошо просматривались поля пригородного совхоза, ближние постройки овощехранилища, зерновых складов, животноводческих ферм.

— Постоянный наблюдатель? — спрашивал, заглянув в комнату, дежурный.

— Так точно, — вяло отвечал Дунин. — Второй год наблюдатель.

Воскресные дни были для него мукой. Самодеятельность, танцы, игры в спортгородке — это было не для него. Единственным развлечением он признавал кино, да и то больше любил смотреть фильмы о деревне.

Тогда он вспоминал свою кузницу, односельчан и поля, среди которых родился и вырос.

О полях он говорил даже на тактике. Окопавшись и установив гранатомет, он придирчиво и тщательно осматривал местность и, уточняя ориентиры, нередко говорил второму номеру, что в лощине, за траншеями первого эшелона, можно было бы сажать капусту, а на взгорье, где прошлый раз имитировали атомный взрыв, хорошо вызревали бы арбузы.

Лейтенант вышучивал его, призывал любить военное дело, восторгался новейшей боевой техникой, перед которой сельскохозяйственные машины — вздох дедов, примитив.

— Я привыкну, — утешал командира Дунин.

К концу второго года службы он действительно привык, немного обтесался, как говорится. Ему уже не зашивали карманов, он научился свободно носить руки, отдавать честь, замирать в строю. И новым оружием он понемногу овладел. Но по-прежнему на занятиях он часто думал о селе, о жатве, о своей кузнице. И по мадонне своей грустил.

Первый год она писала ему по два раза в неделю, потом письма пошли реже, мадонна свыклась с долей солдатки и писала уже два раза в месяц, а к середине второго года письма приходили неаккуратно и какие-то нервные. Впрочем, вскоре все разъяснилось. Маленькая Наташа часто прихварывала, а потом померла. Дунин получил телеграмму, собрался просить отпуск, но в тот день полк снялся по тревоге и ушел на тактические ученья. Дунин не стал просить отпуск в такое время, а потом пришла осенняя инспекторская поверка, он завалил свой взвод по двум дисциплинам: политической и физической подготовке — и просить лейтенанта не стал. Последний год службы, можно потерпеть.

Из дома мать жаловалась на нездоровье и тревожилась о Зинке, которая тяжело переживала смерть дочери. Сама Зинка после этого потрясения писала часто, пока не успокоилась, потом все стало по-старому, а к весне письма пошли редко и такие короткие, словно каждый раз Зинка куда-то торопилась. Преданный друг Федянька перестал писать совсем.

Все чаще Дунин слышал от почтальона усмешливое «пишут», а ротные остряки пророчили ему сына ко времени увольнения.

Дунин мрачнел.

А тут ударила дружная весна, зазвенели ручьи по оврагам, день-деньской орали грачи в роще за артпарком, головокружительно пахло талой землей. И Дунин затосковал. Строевые и тактические занятия он еще переносил — их проводили в поле, но классные ему были невмоготу. Он сидел, свесившись над столом тяжелой глыбой, и не слышал голоса взводного.

— У нас сеять скоро выедут, — ответил он однажды на вопрос лейтенанта по матчасти нового оружия.

— А потом боронить, — усмехнулся взводный.

— Боронят раньше, — сказал Дунин и блаженно закрыл глаза. — Пыли нету почти, земля влажная, духмяная, а вверху — жаворонки: фрью, фрью!

Лейтенант скривился, словно его подчиненный сказал непростительную глупость.

— Забороните мне взвод на весенней поверке. Выбросьте эту дурь из головы. Пришли служить — служите в полную силу.

Лейтенант стыдился своей юности, хотел казаться солидней и был нестерпимо строг. Все же он решил побеседовать с мужланом в индивидуальном порядке. Вечером после занятий завел его в красный уголок, сел за стол и в кратких формулировках изложил обязанности военнослужащего Советской Армии. Дунин стоял, вытянувшись перед ним по стойке «смирно», и терпеливо ждал, глядя через голову лейтенанта в черное окно. Если выключить свет, то из окна будут видны звезды, а на полях пригородного совхоза рассмотришь медленно ползущие огоньки тракторов. Лейтенант правильно говорит, что поток новобранцев вот уже три года как ослаб, кто же этого не понимает. В войну детей рождалось меньше, а сейчас призывают как раз эти годы. Все понятно. Только ведь деревне от этого не сладко. В Дубровке совсем почти не было ребятишек в войну, сейчас механизаторов не хватает.

— Ясно? — спросил лейтенант, поднявшись.

— Так точно, — сказал Дунин. — Все ясно.

— Проводите меня немного, — предложил лейтенант, смягчившись.

Дунин вышел за ним из казармы и проводил до КПП. На улице было темно и тепло, непросохшая еще земля мягко подавалась под ногами, тропинки в темноте лежали белыми лентами.

— Видите? — Лейтенант показал рукой на невысокую красноватую звезду.

— Вижу, — сказал Дунин.

— Это Марс. Туда послана наша космическая станция. В атмосфере этой планеты есть кислород и возможна жизнь. Видите, у нее красный свет?

— Вижу, — сказал Дунин.

— Вот так. Подумайте. — Лейтенант строго козырнул и скрылся за воротами.

Дунин поглядел на красную вздрагивающую звезду и пошел в казарму. Беспокойство его усилилось. На другой день после занятий он обратился к лейтенанту и доверчиво рассказал о своей тоске.

— Бросьте сантименты и будьте мужчиной, — сказал ему лейтенант внушительно. — Не об отпуске надо думать, а о весенней поверке. Это главное.

— Поверка?

— Поверка. Ответственное дело. Идите. — Лейтенант заступал во внеочередное дежурство по части и торопился.

В казарме было шумно, солдаты собирались в увольнение. Ровные ряды аккуратно заправленных коек пестрели от свежих воротничков, отглаженных гимнастерок и брюк. Среди этих солдат много было деревенских парней, но они, неженатые, были беспечней, скоро привыкли к службе, завели подруг. У Дунина так не получилось. Наверно, и правда он был мужлан никудышный. Он постоял возле лейтенанта, подумал и пошел на улицу.

День был веселый, яркий. Вовсю разливалось солнце, сверкали лужи после недавнего дождя, тополя у казармы разворачивали первые душистые листочки. Дунин поглядел на ошалелую возню воробьев на ветках и пошел в степь. Там ему было просторней, легче думалось.