ЖИВОЙ МЕЧ, или Этюд о Счастье. Жизнь и смерть гражданина Сен-Жюста Часть I и II - ВАЛЕРИЙ ШУМИЛОВ

…И когда в ушах у маркиза прозвучали наконец эти слова, отдававшиеся в его умирающем мозгу тупыми ударами барабанных палочек, перед его глазами вновь прояснилось и он пришел в себя в последний раз.

У его постели стоял де Кульме, участливо державший Сада за руку так, как это недавно делал Рамон. Последний тоже был здесь – выглядывал из-за плеча директора Шарантона. За ним стоял еще кто-то. И еще… Кажется, сын Арман… Маркиз беспокойно пошевелился.

– А где? – спросил он уже совсем слабо. – Где ОН? Куда ОН ушел?

– Кто? – де Кульме нагнулся еще ниже к лицу Сада. – О ком вы говорите, дорогой Донасьен?

– Здесь только что был ОН.

– Кто? Кроме нас, здесь никого не было. А мы здесь уже давно ждем, когда вы проснетесь. Может быть, вы имели в виду священника? Ваша исповедь… К сожалению, сейчас он…

Легкая гримаса отвращения появилась на лице умирающего. Отрицательно мотнув головой, Сад откинулся на свои подушки.

– Здесь только что был Фома Кампанелла. Он сидел за этим столом и молчал.

– Фома Кампанелла? Кто это?

– Итальянский монах, умерший лет за полтораста до нашей Революции, которую он, ха-ха, – и начал…

Де Кульме открыл рот, чтобы что-то сказать, но не смог выдавить ни слова. Говорить: «Вы больны и устали, дорогой маркиз» и «Вам надо отдохнуть» – не имело смысла: у престарелого пациента Шарантона, которого бывший аббат Кульме и его дальний родственник считал своим старым другом, начиналась агония. Шепот маркиза уже перешел в сип, он делал большие перерывы после каждой фразы и начинал новую лишь после нескольких судорожных вдохов. А предсмертные видения, о которых он говорил, ясно указывали на то, что скоро, очень скоро долгий жизненный путь «чудовища из Шарантона» закончится.

– Да, он был здесь, – продолжал Сад, – все они были тут: мои либертены, доктор Рамон, Теруань, Максимилиан Неподкупный, Ангел Смерти и этот доминиканский якобинец… Помните рай, описанный Кампанеллой, на острове философа Заме в «Алине и Вилькур», любезный аббат?

– Но эту книгу написали вы, дорогой Донасьен. Ведь это ваш роман…

– Роман мой, но не мой рай… Они все и всегда были одинаковы, эти счастливые общества добродетельных атеистов и неподкупных солнцепоклонников, республики-коммуны, в которых вся собственность принадлежит всем, то есть никому. Из природного Царства Зла, в котором мы с вами пребываем, шагнуть в будущее Царство Добра, в государство гражданского и имущественного равенства и равных возможностей, то есть пойти против самой человеческой природы… и свернуть шею на этом пути. Я всегда находил это смешным. А между тем, подобное безумие заразительно. На нашем с вами веку, любезный аббат, мы увидели, как оно охватило всю Францию и чуть не погубило ее! И не я устами моего Заме из застенок Бастилии, а именно Кампанелла из застенок итальянской инквизиции предсказывал нашу прошедшую и, наверное, все же и будущую Республику Добродетельного Дракона!

– Кампанелла… Я где-то слышал это имя…

– Кампанелла и его «Солнечный город», да! Для нас, французов, он и его трактат куда важнее, чем «Золотая книга человечества» казненного лорда Мора, эта его «Утопия», ведь, собственно, какое нам дело до наших вечных врагов-англичан? А ведь Мора-то вы все хорошо знаете, его перевел сам Руссо. А вот то, что революционный монах Кампанелла умер на улице Сент-Оноре в доминиканском монастыре святого Якоба, который и стал потом небезызвестным Якобинским клубом, это вы, конечно, не знаете, дорогой Кульме [55]. Хотя и вы ведь когда-то были революционным аббатом в Генеральных штатах! Так что же вы до сих пор считали, что первым призыв к штурму Бастилии крикнул Камилл Демулен? Нет, это сделал он, покойный якобинец Кампанелла…

Маркиз замолчал, и тогда де Кульме, склонившись к самому изголовью Сада, с чувством отдачи последнего долга уходившему заговорил:

– Нет, дорогой друг, я всегда знал, что не этот ваш никому не известный Кампанелла начал Революцию. И даже не Демулен. Революцию начали вы. Ведь это вы еще за несколько дней до Демулена призвали парижан из своей камеры к штурму Бастилии! Кто бы мог подумать, к чему приведет Французская революция! Изменился мир. Я сожалею о Революции. Но тогда в первый день Генеральных штатов в четвертый день мая я с другими депутатами от всех трех сословий присутствовал на торжественной мессе в церкви святого Людовика в Версале, и знаете, о чем я думал? О нашем добром короле! И об упрочении старого доброго порядка, такого мирного, такого благополучного, такого человеколюбивого… И к вам «революционный аббат» Кульме, как вы меня назвали, отнесся бы тогда совсем по-другому. Это уже потом, много позже, я понял, что перемены были неизбежны. Старый мир пал, и, что бы теперь не говорили, вы, именно вы сыграли в этом свою роль. Пусть сейчас говорят о Демулене. Вспомнят и о де Саде. Вы действительно выдающийся человек, маркиз. Вы жаждали всемирного разрушения, и вы его получили…

Де Кульме вдруг заметил, что умирающий уже давно не слышит его, – он опять впал в забытье, из которого ему уже не суждено было выбраться.

Кульме медленно выпрямился и отступил от постели.

…Директор Шарантонской клиники де Кульме, главный врач Руайе-Коллар, доктор Рамон и Арман де Сад молча стояли в полутьме тесной, сжатой четырьмя стенами комнаты у узкого ложа, на котором замерло большое, грузное тело. Маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад был мертв.

Революция становилась неотвратимой. Нужен был только толчок. Толчок последовал.

2 июля 1789 года один из восьми узников главной тюрьмы французского королевства Бастилии, находившейся в самом центре мятежного Парижа, маркиз де Сад, воспользовавшись длинной жестяной трубкой, служившей ему для выливания прямо из камеры в крепостной ров собственных жидких отходов, начал кричать через этот импровизированный рупор сквозь решетки окна о том, что в крепости режут заключенных и что добрые парижане должны поторопиться освободить их. Поводом для «бунта» де Сада послужил запрет на прогулки заключенных, осуществляемые на верхних площадках башен, которые, по мнению коменданта крепости де Лоне, чрезвычайно встревоженного нараставшими день ото дня с самого открытия Генеральных штатов волнениями в столице, могли бы привести к нежелательным эксцессам: сам вид прогуливавшихся узников мог лишь усилить беспокойные настроения толпы, к тому же заключенные своими криками или жестикуляцией могли призвать народ к возмущению. Де Лоне добился обратного – после криков заключенного башни Свободы слухи о том, что в Бастилии убивают узников, поползли по Парижу.

12 июля Камилл Демулен, глашатай революции, похитивший пальму первенства у мятежного маркиза, призвал парижан к походу на Бастилию. 14 июля Бастилия пала. Но в этот первый день начавшейся Великой Революции маркиза уже не было среди тех семи узников павшей крепости, которых восставший народ носил на своих плечах по ликующим парижским мостовым, – в ночь на 4 июля он был переведен в психиатрическую лечебницу в Шарантоне, где и оставался еще долгих восемь месяцев. 14 марта 1790 года гражданин Сад вышел на свободу и сразу же включился в строительство новой революционной Франции.

РЕТРОСПЕКЦИЯ 2

ЖЕНЩИНА «КРАСНОГО ОКТЯБРЯ»

Луи Антуан проснулся оттого, что тонкий лучик света, пробившийся через полуоткрытые голубые шторы, брызнул ему прямо в глаза. Воспоминания ушедшей ночи заставили его нахмуриться. Он покосился на лежавшую рядом посапывающую молодую женщину. Ее каштановые кудри разметались по подушкам, длинные ресницы слегка подрагивали. Выражение лица было беспомощным и глупым и оттого казалось еще более красивым. Женщина крепко спала.

Луи Антуан некоторое время любовался ею, потом протянул руку, чтобы разбудить, но передумал. Рука так и застыла, распростертая над спящей, когда в голове молодого человека вдруг пронеслись первые за это утро мысли. Опять она… Зачем?… Зачем он опять здесь?… Революция… Мысли были отрывочны и чем-то неприятны, и Луи Антуан осторожно, чтобы не разбудить спящую, выбрался из-под одеяла и начал подбирать разбросанную в разных местах по полу одежду.

Легкий толчок в спину босой ногой заставил его вздрогнуть. Он судорожно обернулся.

Женщина уже проснулась и теперь лежала, лениво раскинувшись поверх одеяла и, нисколько не стесняясь своей наготы, вызывающе покачивала прямо перед самым его лицом своей восхитительной ножкой, игриво пошевеливая пальчиками.

– Ты куда это собрался, красавчик?

Он не сразу нашелся, что ответить. Хотя смутить этого молодого человека было нелегко, если вообще возможно, он, в силу сложившихся обстоятельств, – она – известная всей стране женщина, а он – безвестный провинциал! – испытывал почти неуверенность, – впрочем, скорее не к ней, а к их отношениям. К тому же она была старше его лет на пять (что тоже ощущалось), а по опыту амор-либерте - и на все двадцать.