Мурена - Валентина Гоби

мужем сотен жен, кавалером сотен любовниц, отцом сотен сыновей и сыном сотен отцов. Ему исполнялось то пятьдесят, то двадцать, то семьдесят лет; он бывал брит и бородат, он был рабочим, банковским клерком, парижанином, говорил то с эльзасским, то с провансальским, то с овернским акцентом; то примерял на себя женское платье, то мужской костюм; его и жег юношеский огонь, и холодила глубокая старость; ему приходилось побыть грамотеем и безграмотным, косноязычным балбесом, который не смог получить аттестат зрелости, даже анонимщиком… А теперь Жан Мишо — человек, лишенный обеих рук, что сидит напротив, смотрит на перо в его пальцах и мучительно подбирает нужные слова в тишине, повисшей в кабинете.

В тот день через стеклянную дверь своей крошечной конторы Жан Мишо увидел чье-то лицо. Вернее, темный абрис мужской головы на сутулой шее, в ореоле солнечного света. Голова склонялась то влево, то вправо, всматривалась сквозь стекло. Однако дверь не открывалась. Наконец Жан Мишо не выдержал и крикнул: «Да что вы там? Входите, открыто!» Безрезультатно. Глухой он, что ли? — подумал Мишо, отодвинул стул, направился к выходу и увидел перед собой высокого худощавого блондина с глубоко запавшими глазами. Затем перевел взгляд на его руки, заметил вместо них завязанные узлами пустые рукава и невнятно пробормотал: «Что же это такое? Что вам угодно?»

— Мне нужно написать письмо, — ответил молодой человек.

Они вошли в контору и сели за стол. Уже с четверть часа тишина кабинета прерывается односложными словами, слогами, кусками слов, эканьем и мэканьем. Жан Мишо заставляет себя смотреть на бумагу, на текст, ему очень хочется поподробнее разглядеть странную фигуру клиента. Он замечает выползающего из-под плинтуса таракана, сосредоточивается на насекомом. Но его мучает вопрос: как такое могло случиться? Как этот человек потерял обе руки?

— Надин, — наконец произносит клиент, — я не знаю, о чем вам написать.

Четверть часа прошло, а они только начали…

— Я не зна-ю, о чем вам на-пи-сать.

Жан Мишо привык не задавать лишних вопросов. Он — рука, рот, язык других людей, случайных в его жизни. Разве что его иногда просят добавить эмоций, сделать текст поживее: «вот было бы здорово», «да пошло бы оно все», «со слезами на глазах», «если возможно испросить прощения», «я очень сожалею», «если бы ты могла вернуться», — и он пишет все это не моргнув глазом — и томные откровения, и эротические записки: «я желаю сосать твои груди, кусать твои губы; мы будем трахаться до изнеможения», — и тогда он не Жан Мишо, а кто-то другой, он — чистой воды медиум; он не осуждает, пишет так, как ему говорят, буквально отражает мысли своих заказчиков. Но сейчас, сидя перед этим почти мальчишкой, лишившимся обеих рук, он не может полностью отрешиться. Ему неловко. Его начинает разбирать любопытство. Кто эта Надин? — думает он.

— Но мне хочется написать хоть что-то, — продолжает клиент.

Ну, в добрый час. Парень не испытывает недостатка в словах, думает про себя Жан Мишо, вслух же громко повторяет:

— Но мне хо-чет-ся вам на-пи-сать.

В этом изуродованном теле огромное количество невысказанных слов. Каждый раз, открывая рот, он должен сдерживать себя, выбирать нужные выражения, и это занимает много времени. Проблема в том, что Жан Мишо получает вознаграждение не повременно, а лишь за количество исписанных страниц.

— Вот и настало лето…

— Вот и на-ста-ло ле-то.

— Интересно, как выглядит ваш V. в июле? Вопросительный знак.

— V.? Как правильно произносится название города?

— V.

Жан Мишо не знает, где находится такой город; ему становится интересно.

— Луга, наверное, заколосились. Небо поблекло. Быть может, еще цветут нарциссы. Шумит река. Надеюсь, вы не забросили английский. А я больше уж не лазаю по крышам…

— Секундочку… По кры-шам…

Жан Мишо пытается повторить интонацию, чтобы правильно расставить запятые и точки.

— Я почти не выхожу из своей комнаты, разве вот только сегодня. Я не могу писать сам — за меня пишет другой человек. Другие люди моют меня, кормят, проводят медицинские осмотры…

Юноша замолкает. В тишине слышится лишь тиканье настольных часов. Таракан наконец добрался до правого угла комнаты; солнечный луч отражается от лезвия канцелярского ножа.

— Я курю теперь при помощи штатива, что сделал для меня Виктор. Но если бы вы знали, как мне грустно! Я помню ваши пальцы, когда вы передавали мне сигарету, они были словно апельсиновые дольки.

Жан Мишо в некотором замешательстве. Он наконец осмеливается поднять глаза и посмотреть на своего клиента — тот не сводит взгляда с зависшего над бумагой пера. Надо бы запомнить, думает Мишо. Придет Жильбер со своими лирическими причудами, вот ему и будут апельсиновые дольки… Писарю начинает казаться, что клиент влюблен, и чувствует себя несколько неловко.

— Дома меня никто не ждал, кроме разве что девушка, которую я совсем не помню. Я здесь совершенный чужак.

— …со-вер-шен-ный чу-жак…

— Вы как-то сказали, что называли меня по имени, чтобы я захотел остаться. А по имени меня называют лишь те, кто любит.

Жан Мишо смотрит на фотографию своей жены в серебристой рамке на стене. Он пытается представить, как выглядит Надин.

— Мне очень хотелось бы снова услышать, как вы называете меня по имени.

Голос, что произносит эти слова, становится необычайно проникновенным. Жан Мишо с сожалением отмечает, что он не в состоянии выразить эту нежность на бумаге. За неимением лучшего он выписывает эти слова красивым, изящным почерком.

— Целую вас, Надин. Франсуа.

— Фран-су-а… Так что, я надписываю конверт?

— Да. Пишите: мадемуазель Надин Фай, дом пять, улица де-ля-Гар, город V., Арденны.

Теперь Мишо знает, где находится город V. Значит, Арденны. Само тело этого парня напоминает очертания Арденнского выступа, от него так и веет войной и кровью.

— Итак: мадемуазель Надин Фай, дом пять, улица де-ля-Гар, город V., Арденны. Текст: «Надин, я не знаю, что Вам написать, но мне хочется написать хоть что-то. Вот и настало лето. Интересно, как выглядит Ваш V. в июле? Луга, наверное, заколосились. Небо поблекло. Быть может, еще цветут нарциссы. Шумит река. Надеюсь, Вы не забросили английский. А я больше уж не лазаю по крышам. Я почти не выхожу из своей комнаты, разве вот только сегодня. Я не могу писать сам — за меня пишет другой человек. Другие люди моют меня, кормят, проводят медицинские осмотры. Я курю при помощи штатива, что сделал для меня Виктор. Но если бы Вы только знали, как мне грустно! Я помню Ваши пальцы, когда Вы передавали мне сигарету, они были словно апельсиновые дольки. Дома меня никто не ждал, кроме разве что девушка, которую я совсем не помню. Я