Гоголиана и другие истории - Владислав Отрошенко

В петербургском свете Тютчев заблистал так же ослепительно, как некогда в мюнхенском. Князь Вяземский, назвавший его львом сезона, ошибался. Он стал львом эпохи – неугасимой звездой аристократических салонов Северной столицы, где всерьез помышляли издать собрание его острот. Скоро были налажены связи с императорским двором и сановниками. Ему возвратили камергерское звание и назначили чиновником особых поручений при государственном канцлере, а позднее и председателем Комитета иностранной цензуры. «Наше положение в обществе таково, – писала жена в Германию, – что ни о чем подобном я и мечтать не могла бы».

Только один призрак не принимал обличия и находился за пределами действительности. К нему обращал мольбы камергер и статский советник, окруженный почетом и блеском светской славы: «Лишь ты, волшебный призрак мой,/ Лишь ты не покидай меня!..»

Когда известный поэт Некрасов вдруг взялся восхищенно разбирать в статье «Русские второстепенные поэты» стихи некоего «г-на Ф. Т.», опубликованные полтора десятка лет назад в пушкинском «Современнике», господин этот жил на расстоянии пешей прогулки от него и даже мог, полагают биографы, встречаться с ним в петербургских гостиных. Но «волшебный призрак» поэзии, обитавший в его превосходительстве, оставался до такой степени неразличимым, что Некрасов строил догадки об авторе стихов как о покойном. Он доказывал на основании различных умозаключений, что «автор их был русский», уверял, что «имя его навсегда останется в памяти» и сожалел, что «поэтическая деятельность г-на Ф. Т. продолжалась только пять лет».

Раздвоенность к этому времени достигла в Тютчеве апогея. Поэтические озарения обрели ту предельную степень яркости, при которой вещественный мир виделся как «Покров, накинутый над бездной», а личность как иллюзия: «О, нашей мысли обольщенье,/ Ты, человеческое Я».

Но чем ярче становились озарения, тем отчаяннее, словно скрываясь от их ослепительного света, он погружался в злобу дня – в политику. Одну за другой он пишет в конце 40-х годов статьи на французском языке – «Россия и Германия», «Россия и Революция», «Папство и Римский вопрос». Они печатаются в форме писем в газетах и журналах Европы. С ней он и ведет политическую борьбу за «христианскую империю Россию», которая противостоит «крестовому походу безбожия, предпринятому Революцией». Статьи эти были только видимой частью айсберга – они входили в состав задуманного грандиозного трактата «Россия и Запад», который он принялся писать, по свидетельству жены, с убежденностью, что «мир обрушится, если он не напишет труд». Россия здесь уже превращалась в «окончательную империю» – наследницу всех империй мира, от Ассирийской до Византийской. Помимо «славянского племени», она уже включала в себя как «имперские земли» Италию и Германию. Она заполняла его сознание. И, наконец, однажды явилась ему в видении среди белого дня. Он стоял в Кремле на площади. Ждал выхода царя из собора. И вдруг с ним случилось то, что случалось часто. «Меня вдруг вновь охватило чувство сна», – писал он жене. Ему «пригрезилось», что «Великая империя основана…»

Из всех его снов политика была – самым лихорадочным. Он не мог и двух недель прожить в деревне. Нервная потребность, которую он испытывал в политических новостях, беседах, газетах доходила до того, что он просто обижался на мир, когда мир не мог сообщить ему никаких известий. «Бедняга угнетен мертвым штилем, – писала жена, – и я бы хотела ради него, чтобы в мире политики произошло какое-нибудь событие». Старшая дочь Анна обрисовала картину еще более поразительную. Это случилось во время Крымской войны, когда англо-французский флот, демонстрируя силу, стоял в Кронштадте. Тютчев обрушивал на противников стихотворные и устные тирады. Вооружившись подзорной трубой, он поехал с дочерью в Ораниенбаум смотреть на вражеские корабли, угрожающие Петербургу. Но вот угроза исчезает на глазах. «Флот покидает Кронштадт, – писала Анна сестре Дарье, – Папá, который находился здесь только ради впечатлений, считает, что его обкрадывают».

В письме к брату барону Карлу Пфеффелю, который восхищался публицисткой Тютчева, Эрнестина Федоровна сообщила в 1850 году, что муж вдруг забросил трактат «Россия и Запад» так же поспешно, как и начал. Тогда она еще не знала истинную причину крушения труда. Летом этого года в жизнь Тютчева ворвалась, затмевая сны об империи, яркая комета – новая и последняя любовь. Это была двадцатичетырехлетняя воспитанница Смольного института Елена Александровна Денисьева – Леля, как он ее назвал.

В Смольном институте учились дочери Тютчева – будущие фрейлины двора Анна и Дарья. Навещая их, он и познакомился с Денисьевой. Ее тетка была инспектрисой института. Она руководила классом его дочерей. Племянница жила вместе с ней в институтских апартаментах, куда Тютчев захаживал для беседы за чаем.

Он увлекся Лелей полушутя. Жена поначалу даже поощряла это увлечение, полагая, что оно отведет от него других соперниц – львиц большого света. Денисьева соперницей не представлялась. Она была полусиротой, рано потерявшей мать. Отец – отставной майор – безвестно жил в провинции. Но душа Лели обладала той способностью к взрывной страсти, которая таилась в самом Тютчеве.

В июльский день, который он потом назвал «блаженно-роковым», она ответила на его легкую влюбленность безоглядной и самозабвенной любовью. Родственные свойства их душ открылись вполне. «Буйная слепость страстей» охватила Тютчева в такой же степени, как и Лелю. В то же время его поэтическое существо, как никогда раньше, обнаружило свое присутствие в мире действительности. Из тютчевской поэзии, относящейся к этому периоду, исчезают зарифмованные политические манифесты и тирады. Любовь, смерть, судьба, «древний хаос» мироздания, сновидческая природа бытия, тайна времени и пространства, – все, что входило в состав его вдохновения, ангел поэзии соединил и выразил в этой точке земного пути камергера.

Сами события действительности были проникнуты поэтическим безрассудством. Для любовных свиданий с Денисьевой Тютчев нанимает квартиру неподалеку от Смольного института. Но весной 1851 года, незадолго до выпускных торжеств, после которых Леля должна была стать фрейлиной двора, приметливый институтский эконом выследил ее. Тайная квартира была обнаружена, имена любовников – разглашены. В петербургском свете, как некогда в мюнхенском, разразился грандиозный скандал. Однако все презрение обрушилось только на Лелю – его свет ценил слишком ревностно.

В ту же весну Денисьева родила первого ребенка от Тютчева – дочь Елену. С этого времени семейная жизнь Тютчева раздвоилась, словно отображая глубинную раздвоенность всего его существа.

Он не порывал со своей законной семьей. Как и прежде, он жил с Эрнестиной Федоровной на Невском проспекте. И продолжал любить жену («милую кисаньку» его писем), тосковал по ней, сходил с ума во время разлук, писал ей стихи, исполненные обожания. Но в другом доме, в другой семье, где впоследствии появились два сына, были тоже – и любовь, и обожание. Впрочем, к любви Денисьевой примешивалась религиозная экзальтация. Она считала себя его истинной женой – «от Бога». Страдала, что не может владеть им безраздельно и возмещала эту невозможность по-своему. Временами создавалась полная иллюзия законного брака. Лето и осень Денисьева нередко проводила вместе с ним за границей. В отелях во время этих поездок она подписывалась: M-r et m-me Tutcheff (Г-н и г-жа Тютчевы). Детей регистрировала в церкви под его фамилией, хотя никаких родовых прав им это не давало. Она своеобразно относилась к его стихам – жадно ценила только те, которые были посвящены ей: «Денисьевский цикл», как потом назовут их литературоведы.

В течение четырнадцати лет Эрнестина Федоровна стоически переносила драму этой «убийственной любви». Она дольше обычного оставалась в деревне, чаще уезжала за границу. Позволяла себе только грустную иронию. Чаровник – дала она мужу прозвище. Да еще сожгла все свои письма к нему.

Драма завершилась трагически. Летом 1864 года в Петербурге Денисьева умерла от чахотки на руках у Тютчева, видевшего ее агонию. Это был час, когда ангел смерти показал ему всю свою силу. «Что это такое? Что случилось? – писал он. – Во мне всё убито: мысль, чувство, память, всё…» По свидетельству его родных, отчаяние довело его до состояния, близкого к помешательству. Меньше, чем через год, в один и тот же майский день умерли дети Денисьевой и Тютчева: четырнадцатилетняя дочь и младенец сын. Другие утраты – дочери Марии и сына Дмитрия, рожденных в браке с Эрнестиной Федоровной, любимого брата Николая, матери – приводили его уже не в отчаяние, а в состояние душевного оцепенения: «В моем существе сокрушено чувство бунта против смерти».