Опимия - Рафаэлло Джованьоли

– Пока ничего, любимый, – сказала Флорония, обнимая шею юноши и прижимаясь жаркими губами к ставшим от холода, волнения и любви сухим и дрожащим губам юноши.

И двое любящих соединились в долгом объятии и еще более продолжительном поцелуе.

В конце концов объятия разжались, и Флорония, держа за руку Луция Кантилия, повела его в совершенной темноте, царившей в этой комнате, в угол, где были свалены одна на другую старые занавеси, когда-то использовавшиеся в шатре и у дверей храма, образовав нечто вроде лежанки высотой около восемнадцати сантиметров от пола.

Туда они и сели, держа друг друга за руки, и Флорония сказала своему любимому:

– Ты совсем вымок, мой драгоценнейший Луций.

– Не беспокойся об этом, моя божественная Флорония; нет такой воды, что залила бы огонь, пылающий в моих сосудах, когда я нахожусь рядом с тобой, о прекраснейшая, божественная Флорония.

И после небольшого молчания, во время которого он снова заключил в объятия весталку, покрывая ее лицо страстными поцелуями, добавил:

– А что это нашло сегодня утром на Опимию?

Услышав это имя, девушка вздрогнула и ответила:

– Не знаю… Боюсь, что она догадалась о нашем секрете.

– Возможно ли!.. Каким образом? – спросил с испугом Луций.

– Или по крайней мере у нее есть серьезные подозрения на мой счет.

– Спаси нас, Юпитер Статор!.. А если она расскажет про тебя максиме или понтифику?

– Молчи, молчи… Будь милосерден, – сказала девушка, вся задрожав при этой мысли как осиновый лист; потом, успокаиваясь, она добавила тоном глубокой убежденности:

– О нет!.. Она никогда не сделает этого.

А чуть позже, когда Кантилий глубоко и продолжительно вздохнул, Флорония спросила:

– Скажи мне лучше, что слышно о карфагенянине?

Луций Кантилий заскрежетал зубами и, дрожа от гнева, ответил тихим, но возбужденным голосом:

– О! Не говори мне о нем, заклинаю Матугой, матерью богов! Не говори мне о нем, Флорония! Знать, что он здесь, в Риме, что-то замышляет против Республики и даже осмелился кощунственными думами коснуться этого святого храма, возможно, намереваясь похитить палладий, сохранность которого обеспечивает благоденствие нашей родины; знать все это и понимать, что я не могу сообщить о нем понтифику и сенату – это почти лишает меня рассудка и отравляет все мое существование. Пойми, Флорония, если бы речь шла только обо мне, я бы уже давно рассказал о нем и охотно бы встретил смерть ради спасения родины; но, разоблачив его, хозяина нашего секрета, я раскрою и тебя, моя любимая, тебя, кого я люблю больше славы, больше жизни, тебя, чьей божественной любовью, чьими небесными поцелуями живет и упивается моя душа.

Флорония прильнула к Луцию и закрыла ему рот пылкими поцелуями.

Через несколько мгновений к секретарю верховного понтифика вернулась возможность говорить:

– Мне никак не удается узнать, где он живет; у него не должно быть постоянного приюта; я преследовал его много раз, но мне так и не удалось остаться с ним с глазу на глаз. Едва он замечает меня, как пускается наутек и тогда либо полностью исчезает из моего поля зрения, или, когда не может увернуться от моего взгляда, укрывается в какой-либо харчевне или другом подобном же отвратительном заведении, где мне было бы невозможно сразиться с ним и одолеть его.

– Но как это?.. – прошептала смущенно Флорония. – Ты постоянно живешь с мыслью посчитаться с ним?..

– Я хочу убить его… Да, это я говорю перед всеми небесными и адскими богами, – сказал Луций Кантилий глухим, сдавленным, но полным жуткой энергии голосом. – Я хочу убить его; необходимо, чтобы он умер, Этого требует благосостояние родины; это нужно для твоего спасения в большей степени, чем для моего собственного.

– Но он жесток, вооружен, силен… и… если… Юпитер Величайший никогда этого не допустит… Но… если… – бормотала, вся задрожав, девушка.

– Если он меня убьет… Это ты хочешь сказать? – прервал ее Луций Кантилий. – Ну что же, тогда ты, по крайней мере, перестанешь страдать.

– Ох, нет! – громко вскрикнула Флорония и, дрожа всем телом, словно испуганная собственным криком, снова бросилась на шею Кантилию, спрятав свое лицо на его груди и разражаясь рыданиями.

– Молчи… Не бойся… Не плачь, Флорония… Моя божественная Флорония… Не тревожься… Я не буду больше думать об убийстве этого человека… Только продолжу наблюдать за ним… Ну же, успокойся… успокойся, любовь моя. В эти бегущие часы, короткие, как и то счастье, которое они приносят, в эти немногие мгновенья, которые нам так редко выпадают в подарок… В эти моменты, ради которых мы оба рискуем жизнью… не рыдания должны срываться с твоих губ, о прекраснейшая, обожаемая дева… а небесная улыбка благодатной Венеры да упоительные неги пламенных поцелуев любви.

* * *

Оставалось всего несколько минут до начала четвертой стражи ночи, истекала третья стража галлициния, когда Луций Кантилий выполз на четвереньках из дыры в стене сада Весты и тщательно сложил на место камни; их спрятали среди других высокие травы и кустарники, росшие в Роще Говорящего вещателя, вышел из самой рощи на священный Палатинский холм, повернув направо, видимо, для того, чтобы подняться на Капитолий.

Но когда Луций подошел к месту пересечения священного Палатинского холма переулком, ведшим туда, где возвышались древние Мугонийские ворота, он увидел, или ему показалось, что увидел, мужчину, стоявшего как раз на этом пересечении, с головой завернувшегося в пенулу, цвет которой почти сливался с ночным мраком.

Кантилий ускорил шаг, направляясь к этому поворочу и сжимая в правой ладони рукоятку короткого кинжала, который он носил у пояса; но едва он зашагал быстрее, фигура, которую, как ему показалось, он отчетливо видел на углу, и День спустя посл счезла в Мугонийском переулке.

Завернув туда, Луций Кантилий чуть не столкнулся с Агастабалом, которого узнал всего за шесть-семь шагов, а тот, размахивая кинжалом, бросился на римлянина, скрежеща зубами и бормоча:

– Ты знаешь мою тайну, и этого достаточно, чтобы ты умер.

– Тебя мне послали, конечно, небесные боги! – ответил глухим, едва слышным голосом Кантилий, отскочивший назад, и он, мгновенно свернув пенулу, намотал ее на левую руку, чтобы использовать как щит, и бросился в свой черед на Агастабала.

Так между двумя мужчинами, каждый из которых до омерзения ненавидел другого и жаждал его смерти, завязался ужасный и жестокий бой.

Выпады, которыми обменивались римлянин и карфагенянин, были быстрыми и неистовыми. Но в искусстве фехтования Кантилий значительно превосходил Агастабала; он мог парировать пенулой все уколы, которые пытался нанести ему в течение шести или семи секунд карфагенянин; а Кантилию удалось нанести удар противнику в самую середину груди, но