Гностики и фарисеи - Светлана Замлелова

Через двор, опираясь на палку, медленно, с трудом волоча ноги в тяжёлых валенках и обутых поверх калошах, бредёт старуха. В темноте лица её не видно. И оттого эта согбенная чёрная фигура походит более всего на призрак.

Где-то, должно быть, в соседнем дворе воет собака. Старуха останавливается и, не разгибая спины, поворачивается в ту сторону, откуда, как ей кажется, доносится вой.

Федька отходит от окна, косится пугливо на дверь своей комнаты и присаживается на краешек стула. Посидев так немного, он осторожно, стараясь не шуметь, переходит на диван. И снова, но уже приглушённо слышит Федька собачий вой. Забившись в угол, Федька поджимает под себя ноги и вытаращивается в темноту. Хочется пить, но Федька боится пошевелиться. В прихожей вдруг что-то щёлкает. Федька вздрагивает и тихо зовёт: «Ма-ама!» Никто не отзывается, а только, чудится Федьке, кто-то заходил и заохал в прихожей. Хочется Федьке закрыть глаза и не открывать их, пока мать не вернётся домой. Но Федька боится, что в комнату войдёт кто-то чёрный и страшный и незаметно подойдёт к нему.

Но вместе со страхом в Федьке говорит ещё одно неприятное чувство: Федьке стыдно бояться. Не дай Бог, мать или Володя узнают, что он испугался темноты! Володя, конечно, станет смеяться. А мать скажет: «Здоровый мужик, а темноты боится! Э-эх! Трус несчастный!» И тоже засмеётся, но одними глазами.

Федька аккуратно слезает с дивана и крадётся к столу, за которым приготовляет уроки. Почему-то уверен Федька, что в его положении лучше не шуметь и не делать резких движений. На столе, упершись локотком в стену, стоит высокая железная кружка, а в ней – огарок белой свечи. Мать специально выделила Федьке эту кружку, чтобы он не залил стеарином весь дом. Рядом с кружкой лежит коробок спичек, относительно которых мать взяла с Федьки клятву, что тот не станет понапрасну, из баловства жечь их.

Федька достаёт спичку и провозит ею по коричневому шершавому бочку коробка. Пахнет серой. Свечка трещит, пламя, как лисий хвост, мечется в кружке. Но вот фитиль выпрямляется, свечка стихает, и огонёк приветливо кивает Федьке из тёмного жерла.

Федька берёт кружку и стоит в нерешительности. Заметив в окне какое-то мелькание, он в ужасе поворачивает голову. В стекле отражается маленькое бледное лицо, чуть подсвеченное вырывающимся из кружки слабым светом; и огромные испуганные глаза. Федька рассматривает своё отражение и думает, что мать, должно быть, ещё не скоро придёт. Тогда Федька снова ставит на стол свою кружку, раскрывает первую попавшуюся тетрадку и вырывает из середины двойной лист. Толстым зелёным фломастером что-то пишет Федька на развороте. Потом в кармане брюк нащупывает пластинку жвачки и, отбросив куда-то в сторону скомканный фантик, принимается энергично разжёвывать пахнущую мятой полоску.

С листом бумаги в одной руке и с железной кружкой в другой, Федька медленно продвигается в прихожую. Сердце Федькино стучит так часто и так громко, что Федька слышит его удары и чувствует, как оно бьётся о рёбра, точно хочет выскочить наружу.

В прихожей никого не оказывается. Но теперь уже в кухне Федька отчётливо слышит какие-то звуки, как будто кто-то прищёлкивает языком.

С быстротою молнии Федька прыгает в валенки, хватает куртку и выскакивает вон из квартиры.

На лестничной площадке Федька облегчённо вздыхает – здесь хоть и темно, но не так страшно, как дома. Поставив кружку с дрожащим внутри огоньком на пол, Федька достаёт изо рта жвачку, делит её на два равных кусочка и приклеивает к верхним уголкам неисписанной стороны своего листа. Затем прикладывает лист к двери, так высоко, как только может дотянуться, и большими пальцами с силой надавливает на мягкие, тёплые даже через бумагу комочки. Комочки тотчас расплющиваются, и Федька чувствует, как жвачка в нескольких местах вылезает из-под бумаги. Подумав немного, Федька отрывает вылезшую резинку и суёт в рот. Потом подхватывает кружку и медленно, чтобы не оступиться в темноте, начинает спускаться.

До первого этажа Федька добирается благополучно: пламя резвится в кружке, свеча потрескивает, и до Федькиного носа долетает уютный запах стеарина. Но едва только Федька спускается с крыльца и направляет стопы свои в ту сторону, куда каждое утро уходит мать, как первый же, ничего не стоящий порыв ветра задувает свечу. Федька останавливается в недоумении и заглядывает в кружку. Пластаясь и клубясь, в кружке гуляет дымок. Федька задумывается, смотрит на ввалившиеся окна своего дома и представляет, как возвращается по тёмной лестнице без огня, как снова оказывается в квартире, где кто-то вздыхает и прищёлкивает – и решает, что вполне найдёт мать при свете луны. И трогается в путь...

Когда мать, с которой Федька где-то разминулся, подходит к двери своей квартиры, то в лунных лучах, пробивающихся сквозь небольшое оконце на лестничной площадке, она видит неизвестно как прилаженный к дверной обивке белый лист, с двумя продолговатыми дырками посредине. На листе очень крупными и корявыми зелёными буквами значится:

Дарагая мама! Ключ пад коврикам. Пращай твой сын Федя.

Квартира

В маленьком подмосковном городе, известном своими промыслами и монастырём, жила одна дама. Так, ничего особенного: высокая, худая, покрытая сетью морщин и давно уже убелённая сединой. Что ж, годы берут своё, а их количество, как известно, никогда не переходит в качество.

Звали ту даму Роза Ивановна Пристяжная. Сложно сказать, почему, быть может, в силу робкого характера, а может, благодаря причинам более тонким и невидимым человеческому глазу, но только Роза Ивановна представляла собой тот тип людей, которых обыкновенно называют неудачниками, и которых злая судьба нещадно награждает оплеухами и затрещинами. В юности своей мечтала Роза Ивановна сделаться художницей, но отчего-то сделалась конструктором. Потом замуж мечтала выйти, семьёй обзавестись, но отчего-то не вышла. Жила Роза Ивановна с матерью-старушкой. И кроме этой сухонькой старушонки, с трудом передвигавшей ноги, никого не было у Розы Ивановна на всём белом свете. Младшие сёстры? У них свои семьи, свои заботы. А у Розы Ивановна - только мать. Хотелось бы и Розе Ивановне, конечно, внуков нянчить. Но не было их. Никому не нужны были её ласки, заботы, её тепло. Не было у Розы Ивановны друзей, не было любовников, не было увлечений, не было страстишек. Никого и ничего. Вот и дарила она свою нерастраченную любовь старушке-матери. Так и жили вдвоём. Старели потихоньку. Чем существовали эти две женщины, - они и сами не знали. Жалкая пенсия. Скудная помощь родных. Вот и все их доходы.

А когда-то работала Роза Ивановна на местном механическом заводе. Тридцать лет за одним столом просидела. Точно родилась в белом халатике с карандашом в руке. Нельзя сказать, чтобы работала она ревностно или работу свою любила. Но так уж распорядилась жизнь. И Роза Ивановна, послушная, отмеченная печатью безволия, оказалась на том самом заводе. Звёзд она с неба не хватала. Но и не хуже других была. Отдыхать вот каждый год ездила. Отгулов, бывало, заработает в колхозе и всё лето гуляет. Советский Союз объездила, за границей от профсоюза побывала. В общем, неплохо жила, интересно. Грех жаловаться. А подошло время - и вышла Роза Ивановна на пенсию. Примерно тогда же вышла на пенсию и советская власть...

Но прошло несколько лет - вроде бы наладилась жизнь. А может, приспособились люди. И появились в подмосковном городе новые магазины, второй рынок, автомобильные стоянки, коттеджные поселки, вырос в самом центре, аккурат напротив монастыря, "Макдональдс", взметнулись на пустырях дома-карандаши, длинные, тощие и островерхие. Стали продаваться повсюду квартиры, автомобили и прочие предметы роскоши и благосостояния…

И Роза Ивановна, поддавшись всеобщему торговому ажиотажу, огляделась однажды у себя дома и обнаружила, что на кухню нельзя протиснуться, не ударившись обо что-нибудь коленом или плечом. Что в ванной комнате с трудом умещается стиральная машина. Что приходящие в гости мужчины, кто повыше ростом и пошире в плечах, задевают головами люстры, а в дверные проемы проходят не иначе, как боком. Что зимой на подоконниках лежит снег, а батареи даже в лютый мороз едва теплые. Что подъезд похож на пещеру Гадаринскую, где тьма и грязь непреодолимые.

И вот, увидевши, как обстоят дела со старым жилищем, Роза Ивановна вдруг призналась себе, что давно уже втайне вынашивает дерзкую, для человека её достатка, мечту о переезде в новый дом. Иными словами, Роза Ивановна утвердилась в желании покинуть свои панельные хоромы и заселиться в один из кирпичных "карандашей". И с этой целью она решилась продать свою старую обветшавшую квартиру, а на вырученные деньги купить новую.

Все ценное, чем владели Роза Ивановна и её старушка-мать - это известная уже квартира и огромное полотно, принадлежавшее кисти местного живописца. На полотне был изображен монастырь, прославивший город. Зима. Кипит под стенами обители торговля. Какие-то ухари мчатся в санях. Румяные девушки в цветастых платках покупают баранки. Лают собаки. Валит пар от лошадей... Хорошая картина. Розе Ивановне ее подарили когда-то. В то время местный живописец ещё не был известен публике, и работы его ничего не стоили. Но прошли годы, о живописце узнали. И тотчас его полотна подскочили в цене. А Роза Ивановна стала обладательницей произведения искусства.