Только один год - Гейл Форман

И сейчас, в этом затхлом кинотеатре, я ощущаю то же самое. Палец словно рефлекторно касается запястья, хотя в темноте этот жест ничего не выражает.

Песня вскоре заканчивается, мы снова возвращаемся в Индию, где нас ждет торжественное завершение – семьи воссоединяются и примиряются, еще одна свадебная церемония и танцевальный номер. В отличие от Ромео с Джульеттой этим влюбленным достался счастливый конец.

Потом мы гуляем по людным улицам. Уже темно, жара то отступает, то снова накатывает. Мы бредем без цели и доходим до широкой полосы песка.

– Пляж Чаупати, – говорит Пратик, показывая на роскошные высотки на Марин-драйв. Они сверкают, словно бриллианты на изгибе тонкого запястья бухты.

Атмосфера здесь как на карнавале – торговцы едой, клоуны, фигурные воздушные шарики, влюбленные, тайно целующиеся возле пальм под покровом ночи. Я стараюсь не думать о нашем первом поцелуе. Когда я поцеловал ее не в губы, а в родимое пятно. Я ждал этого момента целый день. Почему-то я заранее точно знал, какое оно будет на вкус.

Волны плещутся о берег. Аравийское море. Атлантический океан. Между нами уже два океана. Но этого как будто недостаточно.

Двадцать три

Через четыре дня у Яэль, наконец, выходной. Обычно, когда я просыпался на своей раскладушке, она уже выбегала из двери, а сегодня я вижу ее в пижаме.

– Я заказала завтрак, – говорит она. Голос у нее четкий, гортанный израильский акцент за годы, что она говорила на английском, изгладился.

В дверь стучат. Шаркая ногами, входит Чодхари с тележкой, кажется, что он работает тут ежедневно один во всех должностях.

– Мемсаиб, завтрак, – объявляет он.

– Благодарю, Чодхари, – отвечает ему Яэль.

Он рассматривает нас. Потом качает головой.

– Мемсаиб, совсем он на вас не похож.

– Он похож на baba,[58] – говорит Яэль.

Я знаю, что это так, но все равно странно слышать это от нее. Хотя, думаю, ей страннее видеть перед собой лицо погибшего мужа. Иногда, когда я в добром настроении, я именно этим объясняю, почему она так отстранилась от меня за последние три года. Но потом мое более суровое «я» интересуется – а как же предыдущие восемнадцать лет?

Чодри с театральной торжественностью расставляет завтрак – тосты, кофе, чай, сок. Потом пятится к двери.

– Он хоть когда-нибудь уходит отсюда? – интересуюсь я.

– Нет, вообще-то. Дети у него все за границей, жена умерла, а он работает.

– Бедный.

Она снова окидывает меня непонятным взглядом.

– Ну, у него хотя бы цель в жизни есть.

Яэль открывает газету. Даже она цветная – как бледная лососина.

– Что ты эти дни делал? – спрашивает она, просматривая заголовки.

Я снова ходил на пляж Чопати, по рынкам вокруг Колабы, к «Воротам». Еще раз были в кино с Пратиком. Но в основном я просто бродил. Без цели.

– Так, то да се, – говорю я.

– Ну, тогда сегодня будет се да то, – отвечает она.

Когда мы спускаемся, нас окружает стандартная толпа попрошаек.

– Десять рупий, – говорит женщина со спящим младенцем. – На смесь ребенку. Идемте, вместе купим.

Я пытаюсь достать деньги, но Яэль одергивает меня и говорит женщине что-то резкое на хинди.

Я молчу. Наверное, Яэль догадывается по лицу, и начинает недовольно объяснять.

– Уиллем, это мошенничество. Они используют детей. Эти женщины – члены группировок, это организованная преступность.

Я смотрю на ту попрошайку, она уже возле отеля «Тадж-Махал», и пожимаю плечами.

– И? Ей все равно нужны деньги.

Яэль с недовольным лицом кивает.

– Да, ей нужны. И ребенку, разумеется, надо поесть, но никто из них ничего не получит. Если ты купишь ей молоко, ты заплатишь втридорога, и эго твое точно так же раздуется. Помог матери накормить младенца. Что может быть лучше?

Я молчу, потому что каждый день давал им деньги, и теперь я чувствую себя дурачком.

– Как только ты отойдешь, молоко вернется в магазин. А твои денежки? Торговец получит долю; босс получит долю. А эти женщины, они перед ними в долгу, и им не перепадает ничего. А уж что будет с детьми… – Она зловеще обрывает фразу.

– Что с детьми? – Вопрос вырывается раньше, чем я успеваю осознать, что, возможно, не желаю знать на него ответ.

– Умирают. Иногда от голода. Иногда от воспаления легких. Жизнь у них трудная, так что каждая мелочь может оказаться губительной.

– Знаю. – Иногда так бывает, даже когда жизнь не настолько трудна, думаю я. Интересно, думает ли она то же самое?

– На самом деле, когда ты приехал, я опоздала как раз из-за такого ребенка. – Подробностей Яэль не рассказывает, предоставляя мне возможность додумать самому.

Яэль со своей закрытостью умудряется заставить меня чувствовать себя виноватым за то, что я до этого винил ее – ведь у нее было более важное дело, да еще и горечь – у нее всегда есть более важные дела. В первую очередь я испытываю усталость. Не могла, что ли, сказать, чтобы мне не пришлось сталкиваться с этой виной и горечью?

Иногда я думаю, что именно вина с горечью и есть наш с ней истинный общий язык.

Первым делом она показывает мне храм Шри Сиддхивинаяка, разукрашенный свадебный торт, атакуемый ордами муравьев-туристов. Мы с ней вливаемся в толпу, проталкиваемся в душный золотой зал и направляемся к украшенной цветами статуе бога-слона. Он красный, как свекла, словно ему стыдно, хотя, может, просто жарко.

– Это Ганеша, – говорит Яэль.

– Он устраняет препятствия.

Она кивает.

Окружающие нас люди раскладывают гирлянды по всему храму, поют, молятся.

– Подношение обязательно делать? – спрашиваю я. – Чтобы препятствия устранили?

– Можно сделать, – отвечает она. – Можно просто мантру спеть.

– Какую мантру?

– Их несколько. – Какое-то время Яэль молчит. Потом начинает петь, низко и отчетливо. – Ом гам ганапатайе намаха. – Она смотрит на меня, словно я успел все запомнить.

– Что это означает?

Она вскидывает голову.

– Я слышала, что примерно это переводится как «Просыпайся».

– Просыпайся?

Секунду она смотрит на меня, и хотя у нас с ней одинаковые глаза, я совсем не представляю, что она видит.

– В мантре важен не перевод. А намерение. Именно это надо говорить, если хочешь начать сначала.

Мы выходим из храма и берем рикшу.

– Теперь куда? – интересуюсь я.