Открытие мира - Василий Смирнов

Шурка считает на столах чайную посуду, потом украдкой, по пальцам, считает гостей - есть лишние чашки. Выходит, и его, вопреки правилам, посадят нынче за стол со взрослыми.

Все стараются не смотреть на стол, хотя закусить не прочь, потому, как известно, идя в гости, каждый не наедается дома, бережет живот для даровых, обильных кушаний. Изредка лишь кто-нибудь из гостей, как бы невзначай покосившись на пахучую аппетитную еду, спросит:

- Колбаску-то, братец, на станции покупал?

Или:

- Ну и мастерица же ты, Пелагеюшка, пироги печь! Ишь какие пышные да румяные!

На что мать, усталая от хлопот и довольная похвалой, непременно скажет:

- И полно, сваха, какая мастерица... Пригорели ноне, окаянные, не усмотрела.

Пора бы начинать пиршество, да запаздывает дядя Родя, старинный приятель отца. Вместе они когда-то учились в школе, вместе гуляли "в молодцах" и издавна гостились, хотя и не были родственниками.

- Родион мне как брат родной, даром что чужой, - значительно говорит отец, когда заходит разговор про запаздывающего гостя. И, ущипнув себя за ус, добавляет: - Ведь он, Родька-то, и жениться на моей Палаше хотел, только я отбил у него.

- Уж и отбил, подумаешь! - вспыхивает и почему-то сердится мать. Будет тебе молоть!

- Ой ли? - посмеивается отец, дразня мать. - А таки не пошла за него замуж?

- Не захотела и не пошла!

- Вот то-то и оно, - самодовольно заключает отец. - Не пошла, потому что я посватался... Стало, отбил тебя у Родиона.

Но вот и дядя Родя пришел со своей маленькой, веснушчатой, молчаливой женой и Яшкой.

Не успел дядя Родя поздороваться с гостями, как пристал к Шурке:

- А ну, покажь, покажь свое оружье!.. Яков мне все уши прожужжал. Много зайцев настрелял?

Он берет пугач в свою огромную руку, страшно хмурится и, скосив веселые серые глаза, близко наклонившись, целится в Шурку.

- Жизнь али смерть?

Мягкая русая борода дяди Роди щекочет Шурке шею, он валится на скамью, брыкая ногами. Дядя Родя урчит и возится с ним, как маленький.

- Смерть либо кошелек? Говори!

- Ко-ше-лек!.. - пищит и хохочет Шурка. - Дядя Родя, он пробками стреляет, с огнем!

- Пробками? А вот и мы сейчас стрельнем пробками, - подмигивает он, взглянув на графинчики. - Распатроним питерщика, скажем, на красненькую.

- Милости просим, милости просим, - радушно приглашает отец гостей за стол и отводит дяде Роде самое почетное место - в красном углу, под образами.

- Я с краешку, поближе к пирогам, - отшучивается дядя Родя и, не крестясь, согнув лошадиную спину, садится к окну, занимая пол-лавки.

- По маленькой... для аппетита, - командует отец.

Он священнодействует, разливая водку по рюмкам. Ни единой капельки вина не попадает на клеенку. Полные до краев рюмки медленно шествуют по столу к каждому гостю.

- Ну, с праздником... с приятной встречей... С приездом тебя, братец Миколай, сестричка Пелагея, со свиданьицем... Дай господь бог здоровья и благополучия! - оживленно говорят родственники и тянутся через стол к отцу и матери чокаться.

Звон стоит, словно на колокольне.

Дядя Родя двумя пальцами, как пушинку, поднимает свою рюмку.

- На шампанское не наколотил еще? - спрашивает он отца, усмехаясь.

- Душа пожелает - и шампанского купим.

- Но?

- Да уж так.

- Али кого ограбил там... в Питере? - щурит дядя Родя озорные глаза.

- Зачем? Мы своим рукомеслом печным денежку зарабатываем.

- Стало быть, и в Питере глина кормит?

Отец не прочь повторить свой рассказ про питерскую жизнь. Но дядя Родя не хочет слушать.

- И в Питере живал, и в Москве бывал. Знаю.

- Везде хорошо, где нас нет! - вздыхают дяди, соглашаясь.

Неустанно ходит мать вокруг столов, кланяясь и ласково приговаривая:

- Кушайте, кушайте, гости дорогие! Сестрица Аннушка, ты ничего не кушаешь... Родион Семеныч, маменька, колбаски отведайте.

- И не угощай, сытехоньки.

- Сама-то присаживайся.

Медленно, торжественно принимаются все за еду. Каждый кусок съедается лишь после неоднократных приглашений. Водку гости пьют, словно гвозди глотают, - с трудом и отвращением, морщась и оставляя в рюмках изрядные остатки.

Торопиться некуда, вина и кушаний вволю, можно и прохладиться, поцеремониться, как того требует обычай. Потому и вилок в руках не держат, а, подцепив ломтик яичницы или кружок колбасы, каждый раз гости кладут вилки на стол, возле себя, и прожевывают не торопясь, подольше смакуя вкусные кусочки.

Беседа журчит негромко, лениво, как Гремец в полуденный зной, и больше касается той же еды и питья. Хвалят пироги, леща, драчену, селедку. Все хорошо, спасибо хозяевам - угощают на славу.

И мать, весело переглядываясь с отцом, пуще прежнего потчует гостей.

Очень приятно сидеть за столом с большими, да еще рядом с дядей Родей, прислонясь к его теплому сильному локтю. Как дуб, возвышается дядя Родя над гостями, в своей неизменной синей рубахе с перламутровыми пуговками. У него добрые крупные губы; они вылезают из русой окладистой бороды, точно две ладошки, и он шлепает губами, как смирный Лютик. Загорелое, обветренное лицо дяди Роди в продольных глубоких морщинах. Они круто огибают углы опущенных насмешливых губ и прячутся в бороде. Возле глаз морщинки снова выглядывают на свет божий, рассыпаясь в веселую сеточку. Над бровями у дяди Роди бугры, а лоб просторный - в щелчки хорошо играть, не промахнешься. А какие плечищи! В дверь с трудом проходят.

Нравится Шурке, что, в отличие от других гостей, дядя Родя не ломается, не церемонится, ест и пьет столько, сколько ему хочется, а поев и выпив, говорит: "Ша!" - и уж больше ни к чему не притрагивается. Его ничем не удивишь. Он все знает, везде бывал - вот какой человек дядя Родя. И все, что известно Шурке о нем, делает дядю Родю необыкновенным человеком. Он видит вздыбленного серого жеребца и дядю Родю, повисшего на узде.

- Камень в десять пудов поднимешь? - спрашивает Шурка.

- Подниму.

- А в двадцать пудов?

- Пожалуй, и в двадцать подниму.

- А... медведя руками задавишь?

- Не доводилось, - усмехается дядя Родя. - Приведи сюда - попробую.

Покоренный, как всегда, могуществом дяди Роди, Шурка тихонько посвящает его в великую тайну: за ригой, в яме, есть трухлявый осиновый пень, который светится по ночам. По всему видать, там зарыт клад - иначе зачем бы пню светиться!.. Но как овладеть кладом? Ночью, когда клад выходит из земли, идти к риге страшно. Беспременно клад сторожат ведьмы и черти. Еще утопят в омуте, как бабку Тюкишну. А днем, при солнышке, клад не достанешь, он червяком затачивается вглубь... Вот если бы имел Шурка Счастливую палочку или, на худой конец, три собачьи волшебные косточки, что в огне не горят и в воде не тонут, давно бы он клад прибрал к рукам. Нет у Шурки Счастливой палочки и трех собачьих косточек. Что тут делать?

- Задача! - смеется дядя Родя. - Разве мне с тобой ночью сходить к риге? Я чертей не боюсь.

Нет, вот что придумал Шурка: он зарыл возле пня жестяную банку из-под ландрина. В банке Шуркин капитал - грошики, копейки и даже целый пятак. Сказывают, денежка к денежке липнет. Может быть, посчастливится Шурке, и к его медякам, выклянченным у матери за зиму, прилипнет серебряный рубль. Он не жадный, Шурка, рубля ему ух как хватит на гулянье.

Дядя Родя сосредоточенно думает.

- Деньги липнут к деньгам... Это ты верно сообразил. А крышка у банки закрыта?

- Щелку оставил.

- Пролезет ли рубль в щелку? - деловито сомневается дядя Родя.

- Беспременно! - горячо шепчет Шурка. - Щель здоровенная, два моих пальца проходят.

- Ну, тогда все в порядке, - говорит дядя Родя, улыбаясь. - Ищи, Александр, свой серебряный рубль, ищи... Он где-нибудь тут, мы скажем, рядышком... в батькином кармане.

Этот важный разговор не мешает Шурке наблюдать за гостями. Видит он, как по мере опустошения графинчиков проясняются и румянеют лица дядей и тетей. Беседа становится громкой и бестолковой. Говорят все разом, а слушать некому. Вилки стучат о края тарелок, гремят и подскакивают блюдца и чашки. Кушанья начинают убывать быстро, мать еле поспевает подкладывать и уж никого не потчует. Особенно старается сестрица Аннушка. Она облюбовала колбасу и без умолку, голосисто распевая, поедает кусок за куском, так что мать, под предлогом, что "братцу Прохору не достать", отодвигает тарелку на край стола. Но от длинной руки сестрицы и там нет спасения, пока не остается на тарелке сиротливый, продырявленный вилками, один-единственный кружочек.

Бабушка Матрена, катая в беззубом рту мякоть пирога, жалуется на невестку Алену, жену младшего сына, у которого она живет. И за стол ее Алена не сажает, и ухватом намедни съездила, и корит, прямо поедом ест, а все из-за того, что припрятан в бабушкином сундуке новехонький суконный дипломат*. Сердобольная тетя Настя утешает бабушку, подсовывая жирный кусочек селедки. Кивая трясучей головой, бабушка принимает его и сосет, как малый ребенок соску. В незрячих глазах ее стынут слезы. Шурке очень жалко бабушку.