Тётя Мотя - Майя Кучерская

И делала Тишка всегда только то, что любила. Хотя… было у нее счастливое свойство любить то, что от нее в данный момент больше всего требуется. В последние годы Тишка полюбила заниматься детьми. Забросила фольклор, по которому все-таки успела защититься, уже покачивая колясочку первого, и только и делала теперь, что растила-воспитывала своих мал-мала-меньше, искренне удивляясь, когда ее спрашивали о работе, карьере, науке. А детей-то куда? И глядела своими чистыми глазами, улыбалась, на щеках появлялись знакомые ямочки. Но так всегда и было. Еще на втором курсе, когда всех отправили на картошку, Тишка только плечами пожала: помогать колхозникам? Есть дела и поважнее.

И спокойно, твердо осталась в Москве, расшифровывать свежие записи, привезенные из экспедиции, ее, правда, тогда все равно засунули на другую практику — в «Детский мир», торговать колготками и учить продавщиц вежливости, как говорила сама Тишка, смеясь. Да, она была и веселой тоже. Поначалу вообще чуть что заливалась звонким смехом, хотя со временем, конечно, все реже, меньше. Особенно после той истории с Владом.

Хмурый, вечно словно слегка насупленный Влад разглядел Тишку на дне науки и добивался ее долго, несколько месяцев подряд, караулил возле универа, приносил цве-точ-ки. Как же они над ним тогда потешались. Он мне опять, — захлебывалась от беззвучного смеха Тишка, — ро-зоч-ки! — вынимала из сумки помятый букет, неизменные три розы, — и хохотала снова, уткнувшись в рукав. Тетя тихо покатывалась вслед. Бубнивший далеко внизу лектор вскидывал глаза, глядел в их сторону, но установить источник звука не мог и, покачав головой — пожалуйста, потише, — продолжал дальше. Они и старались потише, но отчего-то дико им это казалось смешно. Глупо! Потому что куда их девать, эти тупые розочки? Влад вечно вручал их Тишке перед первой парой, подстерегал возле первого гума, совал букет, «это вам, мадам», — и рвал на свой географический. «Это вам, мадам», — снова прыскала Тишка. И правда, дурачком казался совсем. Напрасно. Влад оказался настойчив, последователен, и каждый раз, вручая Тишке розочки, улыбался широко, спокойно и дружелюбно, всю насупленность как ветром сдувало. После тридцать второго примерно букета он влюбил в себя Тишку так, что она потеряла голову. Говорить могла только о нем, остыла к фольклору, зато сама начала писать песни, баллады и пела их под гитару — потрясающе, между прочим, — все, конечно, про любовь.

И целый год они друг друга любили, весь длинный третий курс, Тетя тогда взяла на себя роль умудренной советчицы, слегка посмеивающейся над импульсивностью влюбленной без памяти подружки, хотя на самом деле Тишке немного, как водится, завидовала, пока в мае, когда дело уже явно двигалось к свадьбе, Влад, гуляя с Тишкой где-то там за городом, на солнечной полянке ближнего Подмосковья, не застыл посреди этой полянки столбиком. После чего произнес: дорогая Таня, Танечка, вот, что я хотел тебе сказать, мы друг другу совершенно не подходим, и лучше расстаться прямо сейчас, чем только напрасно врастать друг в друга дальше… Тишка не поверила своим ушам, попыталась обернуть безумные речи в шутку, но милый друг только повторил сказанное. Тут уж Тишка спорить с ним не стала, развернулась и пошла себе по тропинке, уверенная, что Влад ее догонит, хотя бы на станции, хотя бы в Москве, хотя бы в университете. Не догнал. Так и доехала одна на электричке, глотая слезы. И все-таки надеялась, ждала еще долго, из месяца в месяц: опомнится, вернется. Но Влад не опомнился, а так же упрямо, как сторожил ее возле входа в первый гум, исчез.

Тишка тосковала смертно, почти перестала есть, страшно похудела и снова писала удивительные, душераздирающие уже песенки, пела их только Тете, как вдруг все тетрадки со словами песен порвала, спустила в мусоропровод, гитару подарила соседям — двум братьям-подросткам, и снова начала ходить с Тетей в буфет. А на осторожный, однажды все-таки заданный Тетин вопрос, почему она бросила сочинять и петь, да еще так резко, ответила, что совсем не бросила, просто поет теперь другие песни. В церковном, как выяснилось, хоре. Тишка-то крестилась!

Она и Тетю тогда увлекла ненадолго, под Тишкиным влиянием Тетя тоже приняла крещение, даже походила некоторое время на службы, но хватило ее примерно на полгода — нет, не по ней оказалась вся эта несколько чумная, как почудилось тогда, православная жизнь. А Тишка так и ходила себе на все праздники, пела, хотя и без фанатизма, однако именно под влиянием церкви, как казалось Тете, дала этот свой жуткий обет: «Выйду замуж за первого, кто позовет. И буду ему верной женой».

Первым, ближе к концу пятого уже курса, появился Боря, молодой врач из больницы, в которую Тишка приезжала навещать заболевшую маму. После двухнедельного ухаживания и хождения в кино-кафе Боря честно признался, что ухаживать за Тишкой дальше у него просто нет времени, а вот в жены он бы взял ее прямо сейчас. Тишка согласилась, не думая. Свадьбу назначили на после-защиты-диплома, купили колечки, обручились. Тетю эта история потрясла.

Боря, уже тогда лысоватый, вечно остривший, казался ей да и всем им таким старым — тридцать один год! Хорошо, не старым, но слишком уж взрослым, что ли. Давно врач, кардиохирург, к тому же разведенец — он был человеком совсем из иного мира и мало походил на их расхлябанных, зато творческих мальчиков. На вопрос о профессии Боря отвечал: «Спасатель», и те, кто не понимал шутки, оставались в уверенности, что этот человек спасает кого-то, видимо, утопающих. Да это-то ладно, спасатель так спасатель, даже прикольно, но как же любовь? Разве ты его любишь? А он тебя? — так и подмывало Тетю спросить у Тишки. Но не спрашивала, молчала. И постепенно с Борей почти смирилась, они много времени тогда проводили вместе, и Боря ей даже, пожалуй, понравился, причем как раз зрелостью поступков и суждений. Хотя все-таки слишком уж он был нервным. Пусть нервность эта была и затаенной — тем хуже. Почему он все время сцеплял свои длинные пальцы, покрытые редкой рыжеватой шерсткой, почему сжимал их во время даже самого мирного разговора так, что костяшки белели?

Тетя уговаривала Тишку все-таки подождать, разобраться, узнать его получше. Но не действовали уговоры, в ответ Тишка однажды даже, озорно улыбаясь, спела ей: «А детей у нас будет пять, а может быть, даже шесть!». Так и отыграли свадебку, на которой веселился весь их пятый курс, оглянуться не успели, как Тишка уже ходила пузатая и как будто всем довольная, веселая, а на вопросы, хорошо ли ей, счастлива ли она, отвечала: «А что, разве не заметно?».

Шоссе осталось наконец позади, она свернула на участки, и даже сквозь закрытое окно почувствовала: воздух изменился. Стал морознее, свежее, вкуснее. С легким привкусом дыма — кто-то топил печку. Хотя половина домов за высокими заборами были каменные, с башенками и отоплением, уже нового поколения. Окна Тишки-Бориного деревянного дома тепло горели. Тетя аккуратно поставила возле калитки машину, подхватила сумку с подарками, второпях купленными вчера на «Савёнке», отодвинула засов, поднялась на крылечко, постучала в дверь железным кольцом. Тишка открыла ей — такая же солнечная, как всегда, в черной футболке, темной юбке до пят. Несмотря на то что Тишка лучезарно улыбалась, она явно валилась с ног от усталости.

На руках у нее сидел младенец в голубом комбинезончике — Саша. Они расцеловались, Тетя осторожно ткнулась губами и в Сашин затылок. Саша не возражал.

В доме вкусно пахло печеным тестом и антоновкой. Год выдался урожайный, и яблоки лежали повсюду, на полу холодной террасы на расстеленной газете, на широких подоконниках просторной кухни, в большой узловатой корзине под столом.

— Старших уложила, а этот еще должен закусить, но полчасика хочу его помучить, чтоб крепче спал, — говорила Таня, быстро двигаясь по кухне, с необыкновенной ловкостью, одной рукой (на другой сидел Саша) накрывая на стол.

— Мама! — послышался тонкий голос со второго этажа. — Мамочка!

— Ксюха, — определила Тишка, — никогда с первого раза не засыпает. Подержишь? Чтобы мне с ним вверх-вниз не бегать.

И протянула Тете младенца.

— Сашик, это моя лучшая подруга, Маринка, веди себя хорошо, — наставительно произнесла Тишка, а для Тети добавила:

— Он человеколюбив, ты не бойся, плакать вряд ли будет. А заплачет, покажи ему ложки, он их обожает.

И побежала наверх.

Саша оказался довольно тяжелым и каким-то нечеловечески теплым. Они все, что ли, такие в этом возрасте? Тетя осторожно посадила его на колени, лицом к себе. Мальчик смотрел на нее внимательно и довольно дружелюбно. Выпуклые Борины глаза, загнутые ресницы, нос-кнопка, по которой тем не менее было ясно — со временем Сашик будет носат. «Вы милашечки, вы букашечки, тара-таракашечки», — сказала Тетя и сделала губами «тпру». Саша замахал ручками, благодарно и восторженно улыбнулся. Она еще раз запрумкала губами, и Саша даже как-то странно хохотнул, попытался подняться на ножки, она поддержала его, прижала к себе. Они еще потпрукали и посеяли горох, Тетя даже запыхалась, но и Саша, попрыгав, обмяк, отяжелел и вдруг положил ей голову на плечо. Ты хочешь спать? Ты устал? Саша не отвечал и лежал молча. Голова у него была покрыта мягкими рыжеватыми и какими-то ненастоящими еще волосиками. Тетя погладила мальчика по голове, по спинке. Саша начал ерзать и устраиваться поудобнее. Она уже любила его. Любила и удивлялась: как можно было забыть, что младенцы так прекрасны? Так доверчивы? Что у них такой ясный взгляд? Она почитала Саше еще немного про козявочек, а он все лежал головой у нее на плече, но глаза не закрывал, и, точно устав от того, что никак не может уснуть, приподнялся, захныкал, начал вырываться. Тишка все не шла. Тетя поднялась и стала ходить с мальчиком по кухне.