Доброволец - Дмитрий Володихин

24 декабря 1919 года, армянское село под Ростовом

Рождественский сочельник мы встретили в сельце на дюжину хат. Неведомо, значилась ли оно на офицерских картах. Думаю, мы набрели на него случайно… Рота добралась до первых домов, когда уже вечерело, а утром нам предстояло догонять полк: мы шли в арьергарде и здорово поотстали. За сутки до нас здесь стояли добровольческие части. Поэтому местные жители встретили роту без особого дружелюбия: опять им кормить прорву изголодавшихся солдат, опять надо будет глядеть в оба за добром и молить Бога, чтобы Он не попустил грабежи.

Не успели мы разойтись по хатам, как в сельце появился маленький калмыцкий отряд, всего двенадцать или пятнадцать бойцов. Калмыки, народ лихой и свирепый, ездили на низкорослых лохматых лошаденках, носили серые от грязи бараньи тулупы и островерхие шапки. Из оружия у них имелись казачьи сабли казенного образца, пики, кинжалы, реже – карабины и обрезы. Никто и представить себе не мог, что с их приездом история Крупина получит продолжение.

Калмыки постреливали в воздух и выкрикивали ругательства, кружась вокруг странной группы.

Двое донских казаков – один в форме рядового бойца, а второй со знаками различия… не знаю кого: так я и не научился разбираться, кто у них урядник, кто вахмистр, а кто есаул, – вели в поводу прихрамывающую кобылу с пленником. Казаки связали ему руки за спиной, и всадник с большим трудом удерживался в седле. Отыскав хату, где устроился ротный, донцы спешились. Алферьев встретил их у крыльца. Калмыки, между тем, не отставали.

Я порядком замерз и умаялся, но зрелище калмыцкого буйства привлекло мое внимание.

– Ваше благородие, – заговорил старший из казаков – Разрешите сдать вам пленного вражину. Не просто-ой. Может, знает чегось.

– На кой бес он мне сдался? – поинтересовался Алферьев.

– Да хоть допросите, хоть застрелите, ваше благородие, а? Нам спешить надо, мы с пакетом к генералу Секретеву… срочно! А эта мокрая курица от своих, стало быть, отстала, патроны все отстрелены, куды деваться? сдался. А нам-то йён без надобности, одна морока. Ваше благородие, возьмите! Нам спешить надо. Кобыла-то его – навроде мертвой, едва держится стоймя, никак нейдёт…

Тут калмык, одетый побогаче, крикнул:

– Отдай его! Чего не хочешь отдать? Отдай сюда! Я стрелить его буду.

Алферьев, бросил взгляд в сторону крикуна, но ничего ему не ответил.

– Хорунжий отчего ж сам не пристрелишь?

– Виноват… рука не подымается. Опять же боюсь, знает чегось важное.

– Не подымается, значит… А мы тут сплошь доны Альбы, по-твоему?

– Дак… торопимся очень, ваше благородие, – вновь заныл казак, не поняв, как видно, о чем идет речь.

Я подошел поближе.

Ротный глазами показал на калмыков, мол, их-то какое дело?

– Купить хотели, ваше благородие.

– Кого?

– Да… его… «товарища», стало быть. У йных знатного какого-то человека красные споймали, прибили и подрезали. Нос, губы… Вот и…

– В отместку застрелить хотят? – понизив голос, переспросил Алферьев.

– Дак… – донец махнул рукой. А потом, тоже понизив голос, заговорил так тихо, что я слышал одно слово из трех:

– …нехристи глумные… подрежут… хоть и большевичина… жалко… висит крест на шее… его… возьмите… стрельните… глуму бы не было…

– Он резал?

– Дак нет… как же йён? Не йён вовсе. Да кто тут их поймет… Но попался-то йён, ему и… того.

Тогда Алферьев крикнул главному калмыку:

– Друг! Теперь он мой. И я эту красную гадину за ее подвиги вот этой рукой пристрелю. Поезжай!

– Дай мне! Три тысяч плачу! Чай дам! Есть чай.

– Не выйдет. Он мне нужен для допроса. Сегодня допрошу, завтра пулю в лоб вгоню.

Калмыки посовещались между собой. Главный крикнул:

– Четыре тысяч!

– Не выйдет, друзья степей, – дружелюбно улыбаясь, ответил Алферьев и положил руку на кобуру.

Калмыки погалдели еще немного и, ни слова не говоря, ускакали. Я совсем не знал калмыцкого народа, его нравов и обычаев, но о свирепости калмыков на фронте ходили легенды. Говорят, как-то они положили красный батальон без единого выстрела, просто зарезав по ночной поре часовых, а затем и прочих… Возможно, все это брехня. Наплел донец казачьих баек… Нельзя исключить и самого простого: понадобился батрак, драться за него с бойцами Первой Конной рискованно, а вот прикупить крепкого пленника – другое дело. Но здравый ум говорил: поступить с красными по принципу «око за око» они вполне могли. Среди наших зверья тоже хватало.

Ротный внимательно осмотрел рану на бабке пленной кобылы, похлопал несчастную скотину по крупу и сказал:

– Еще один «костромитин» на мою голову… Хорунжий, стаскивай «гостинец» с лошади, и езжай по своим делам. Кобыла останется у нас.

Казак без церемоний сбросил красного в снег. Поглядел на лошадь, но спор затевать не стал.

– Денисов! Не спи, калика. Я сведу лошадь на конюшню, а ты ступай в дом, отконвоируй субчика к Вайскопфу. Передай Мартину: пусть обыщет.

Я передернул затвор и повел пленного на крыльцо. Уже на ступеньках он остановился.

– Иди же ты!

– Товарищ, у меня казаки деньги повыгребли, денег нет совсем. Зато есть серебряный портсигар, они его не нащупали. И крестик золотой – снять посовестились… Забирай, товарищ, кожанку бери, там еще махорка в кармане, все забирай, только дай мне уйти. Я умирать не хочу, – его слова звучали глухо, но выговор оставался твердым. Страх смерти еще не взял над ним власть.

– Иди, а не то кольну штыком.

– Все равно вам конец, так хоть доброе дело сделаешь, меня от расстрела убережешь!

Острие моего штыка коснулось бритого затылка, забравшись «казачьему подарочку» под шапку.

– Та-акс. Значит, финис коронат опус…[2] – спокойно сказал он, открывая дверь в сени.

…Вайскопф велел:

– Помоги-ка, Денисов. Узлы от мороза как каменные!

Я прислонил винтовку к стене и принялся вместе со взводным расплетать хитрую казачью вязку. Отчаявшись справиться с нею, Вайскопф вынул нож и полоснул по веревкам. Я хотел было уйти: конечно, любопытство разбирало – кто таков «товарищ», да как с ним поступят. Но моя, солдатская работа здесь закончилась, пора было и честь знать. Однако Вайскопф остановил меня.

– Останься. Если придется подметки резать, поможешь. А если начнет бунтовать, подколешь. Покуда сядь, погрейся.

– Подметки? – оторопело переспросил я.

– Они самые. Иногда там интересные бумажки прячут…

Хорошо экипирован был красный конник. Каракулевая шапка с красной ленточкой, новенькая кожаная тужурка и теплая фуфайка под ней, сапоги сшиты явно на заказ. Все это сидело на пленном щегольски, выдавая кавалериста по призванию, а не только по мобилизационному назначению.

В избе, кроме нас троих, сидел еще Карголомский, да пожилая казачка, возившаяся в кухонном закутке. Князь навис над столом, когда взводный принялся раскладывать документы, добытые из карманов кожанки.

– Интересно… Польской Иван Кириллович… Командир взвода у товарища Буденного… О! Еще и член партии у товарища Ленина…

– Что?! – Вайскопф на мгновение окаменел. Видно было лишь, как играют желваки на скулах. А потом без замаха – тресь! – и товарищ Польской, сшибив табуретку, летит на пол.

Лицо Вайскопфа исказилось от бешенства. Карголомский негромко произнест:

– Мартин…

Взводный, сдерживаясь, протянул руку красному командиру и помог подняться.

Вдруг глаза князя наполнились безграничным удивлением.

– Господи помилуй… Мартин, как видно, не напрасно ты пытался превратить его лицо в эскалоп.

– А что, появилась какая-то особенная причина?

– О да! Еще секунду назад ее не было, и я пытался тебя остановить от проявления кшатрических эмоций. Взгляни.

Он указал куда-то не пол.

Вайскопф нагнулся и поднял с пола маленькую вещицу. Наверное, она вылетела из потайного кармана кожанки, когда товарищ Польский таранил пятой точкой табуретку.

– Да-да, господа. Это орден Святого Владимира, офицерская награда. Получена в 1915 году мною, подъесаулом Польским из потомственных дворян Области Войска Донского. Не удивляйтесь.

– Ах ты мразь! С хамами…

Тресь!

Пленник, вытирая кровь с губ, усмехается:

– Так-то ты с пленными обращаешься, кадет…

Вайскопф одним диким скачком оказывается у тела, распростертого на полу. Убьет ведь. Убьет.

– Охолони, Мартин!

– А?

В дверях стоит Алферьев.

– Допрос еще не закончен. Это раз. И не марайся. Это два.

Взводный, тяжело дыша, делает несколько шагов назад и садится на лавку.

– Вы понимаете свое положение?

Пленник, не торопясь, встает, отряхивается и отвечает ротному:

– Отлично понимаю. Вы расстреляете меня. Что ж, так тому и быть. Только прошу вас, увольте от издевательств.

Вайскопф бормочет вполголоса немецкие ругательства, чего с ним никогда не бывало: за полгода, пока мы вместе воюем, ни слова по-немецки.