Литературный призрак - Дэвид Митчелл

— Замечательно! Я вся внимание, — улыбнулась Шерри, и сердце у Каспара ухнуло.

О судьбе мира думают трое.

Первый — это журавль. Видели, как осторожно он шагает по реке меж камней? Он высоко задирает ноги и резко откидывает голову назад, озираясь. Журавль уверен, что если он хоть раз сделает настоящий, большой шаг, то рухнут могучие деревья, горы сдвинутся с места, земля задрожит.

Второй — это кузнечик. Весь день напролет он сидит на камушке и размышляет о потопе. Однажды воды хлынут, вспенятся, закружатся водоворотом и поглотят весь мир вместе с живыми существами. Поэтому кузнечик не спускает глаз с неба — следит, не собирается ли там грозовая туча небывалой величины.

Третий — это летучая мышь. Она боится, что небо может упасть и разбиться вдребезги, и тогда все живые существа погибнут. Поэтому летучая мышь мечется между небом и землей, вверх-вниз, вверх-вниз, проверяет — все ли в порядке.

Вот так все было, давным-давно, в начале времен.

Шерри уже уснула, а Каспар еще какое-то время пытается понять, откуда пришла ему в голову эта история. Я усыпляю его внимание, нагоняю дрему. Некоторое время наблюдаю за тем, как наплывают и уплывают его сны. Сначала ему снится, что он бильярдным кием защищает рыцарский замок, построенный на песке. Потом снятся сестра и племянница. Вдруг в сон врывается отец, он толкает по коридору транссибирского экспресса мотоцикл с коляской, набитой купюрами, которые разлетаются в разные стороны. Как всегда, пьяный, он, как всегда, скандалит и требует от Каспара ответа: какого черта он тут делает и когда наконец вернет важные видеопленки. А Каспар — маленький мальчик в ползунках и даже слов таких не знает.

Мое собственное детство прошло у подножия Святой горы. Там было темно, и продолжалось это, как я потом понял, очень долго. Много времени мне потребовалось, чтобы научиться помнить. Я хорошо понимаю птицу, которая только-только начинает историю своего «я». Не сразу, совсем не сразу она осознает, что «я», личность, отличается от безличности, от ее скорлупы. Сначала птица воспринимает объем, замкнутость пространства. Потом ее органы чувств начинают работать, и она может отличать тьму от света, теплое от холодного. По мере того как ее чувства совершенствуются, у птицы возникает стремление к свободе. И вот в один прекрасный день она начинает рваться прочь из вязкой жидкости, из хрупкой скорлупки, пока наконец не окажется за ее пределами, одна, в головокружительной реальности, где все — изумление, страх, краски, неизвестность.

С давних пор задаюсь вопросом: почему я один?

Солнце разбудило Каспара. Он отирает слезы в уголках глаз, ремешок часов лезет в рот. Ему безумно хочется съесть на завтрак какой-нибудь сочный фрукт. Австрийцы выходят в туалет, опередив его. Он спускает ноги на пол, и мы видим Шерри: она медитирует на своей полке. Каспар осторожно натягивает джинсы и хочет тихонько выскользнуть из купе, чтобы не помешать ей.

— Доброе утро! И добро пожаловать в солнечную Монголию, — раздается голос Шерри. — Прибываем через три часа.

— Простите, что побеспокоил.

— Ничуть. Видите, на крючке для одежды мешок? Там груши. Возьмите на завтрак.

— Ну вот, — говорит Шерри спустя четыре часа. — Мы в Улан-Баторе. На центральном вокзале.

— Странно, — отвечает Каспар.

Ему хочется заговорить по-датски.

Белые стены слепят глаза в лучах первозданного висящего в зените солнца. Никогда не затихающий ветер дует над равниной в ту исчезающую вдали точку, где сходятся рельсы. Вывески написаны кириллицей. Ни Каспар, ни кто-либо из моих прежних хозяев не знал этого алфавита. Китайцы-челночники высыпают из поезда, складывают на перроне гору сумок с товаром, привезенным на продажу, звонко переговариваются на мандаринском диалекте, который я знаю. Два полусонных монгольских солдатика поглаживают автоматы, мыслями витая в других, более приятных им местах. Группа несгибаемых седых женщин ожидает посадки на поезд до Иркутска. Родные их провожают. Две фигуры в черных пиджаках и солнечных очках неподвижно зависли на флангах. Несколько парней сидят на ограде, глазея на девушек.

— Как будто из темной комнаты попала на карнавал инопланетян, — говорит Шерри.

— Шерри, я понимаю, что молодая девушка, такая как вы, в пути должна быть осторожна… Доверять первому встречному не очень-то… Но, может быть…

— Перестаньте мямлить, — прерывает Шерри. — Не бойтесь, я не трону вас, если вы не тронете меня. К делу. В вашем замечательном путеводителе «Вокруг света в одиночку» говорится, что в районе Сансар есть более-менее приличная гостиница. В конце улицы Самбу. Поехали.

Я позволяю Шерри позаботиться о моем хозяине. Мне меньше проблем. Австрийцы попрощались и направились к гостинице «Кубла-хан», причем уже с самым серьезным видом. Израильтяне помахали нам и пошли в противоположную сторону. О шведе Каспар уже забыл.

Странный народ — путешественники. У меня с ними много общего. У нас нет постоянного места жительства. Мы странники. Мы кочуем, повинуясь собственной прихоти, в надежде отыскать то, что имело бы смысл искать. Мы паразиты по сути: я, как в чужой стране, живу в теле хозяина и, исследуя его сознание, познаю мир. Люди типа Каспара живут в чужой стране, исследуя ее культуру и природу, и познают мир или погибают со скуки. С точки зрения мира мы с Каспаром невидимы, нереальны. Мы — продукты одиночества. Мои прежние недоверчивые хозяева китайцы, впервые встретив путешественников, смотрели на них как на инопланетян или выходцев с того света. Именно так люди относятся и ко мне.

Каждое сознание пульсирует в собственном ритме — как и каждый маяк имеет свой почерк. У одних прожектор постоянно включен, у других — вспыхивает время от времени. У одних луч яркий, у других еле светится. У некоторых горит на пределе возможностей, как квазар. Для меня скопление людей и животных — как скопление звезд разной степени яркости и притяжения.

Каспар в последнее время тоже воспринимает людей как вспышки на экране локатора. Каспар так же одинок, как и я.

— Я что, грежу? — спрашивает Шерри. — А где же город? Пекин — город, Шанхай — город. А здесь только тень города.

— Похоже на Восточную Германию времен «железного занавеса», — откликается Каспар.

Шеренги одинаковых серых домов. Стены в трещинах, окна закрыты ставнями. Трубопровод проложен поверху на бетонных опорах. Раздолбанные дороги, по которым тарахтят немногочисленные такие же раздолбанные автомобили. На площади козы щиплют траву. Безмолвные фабрики. Скульптуры лошадей и маленьких, будто игрушечных танков. Женщина с корзиной яиц осторожно обходит выбоины на мостовой, осколки бутылок и пошатывающихся пьяных. Фонари покосились. Устаревшая электростанция изрыгает клубы черного дыма. Вдали виднеется гигантское замершее колесо обозрения. Мы с Каспаром сомневаемся, что оно когда-либо снова придет в движение. Мимо прошли три европейца в черных костюмах. Каспар подумал, что они заблудились.

Улан-Батор гораздо больше, чем деревня у подножия Святой горы. Но все люди, которых мы встречаем, начисто лишены устремленности к какой-либо цели. Такое впечатление, что они, ничего не делая, ждут неизвестно чего: может, что-то откроется, или день закончится, или свет зажжется, или позовут есть.

Каспар поправляет лямки рюкзака.

— Да, «Тайная история Чингисхана»[43] меня к этому не подготовила.

Вечером Каспар уплетает за обе щеки баранину, тушенную с луком и специями. Они с Шерри — единственные обедающие во всей гостинице, расположенной на шестом и седьмом этажах потрескавшегося многоквартирного дома.

Женщина, которая подает еду, мрачно смотрит исподлобья. Каспар показывает на тарелку, потом приподнимает палец кверху — дескать, вкусно — и одобрительно улыбается.

Она смотрит на него как на сумасшедшего и торопливо отходит.

Шерри фыркает.

— Такая же приветливая, как таможенница.

— Опыт путешественника научил меня — чем более убогой является страна, тем грознее таможенники.

— Когда она показывала нам комнату, то смотрела на меня так, словно я переехала ее ребенка бульдозером.

Каспар выуживает клок шерсти из мясного блюда.

— Коммунизм в сфере обслуживания. Все совершенно закономерно. Пойми, она же здесь влипла крепко. А мы можем слинять отсюда в любой момент.

У него есть растворимый лимонный чай, купленный в Пекине. На прилавке стоит бутыль с горячей водой. Они пьют чай и смотрят, как над пригородом из юрт и костров восходит восковая луна.

— Расскажи-ка мне еще о своей работе в пабе, в Гонконге, — начинает Каспар. — Говоришь, он назывался «Бешеные псы»?

— Лучше ты расскажи о ненормальных, которых видел, когда торговал ювелиркой на Окинаве. Вперед, викинг, сейчас твоя очередь.