Час отплытия - Борис Мисюк

Мы словно летели над ним на воздушном шаре или на планере. Парили. Здорово было, ничего не скажешь. И море мы оттуда увидели со всеми мысами и островками.

Я держался за ствол, а отец стоял за моей спиной, держась за отросток ветки. Запах леса, моря и неба накрыл нас прозрачной волной. Далекий голос большого, наверное, парохода долетел сюда шмелиным гудочком.

Хотелось обнять весь этот огромный голубой мир и засмеяться или заплакать.

— Спасибо тебе, — тихо сказал я.

Спустившись с сосны, мы долго еще бродили по лесистым склонам сопки, отец все расспрашивал, а я рассказывал ему про школу, про Вальку и Славку, которые сейчас поступают — один в мореходку, другой — в университет, про то, как разросся и расцвел наш маленький придунайский городок Рени за эти три года.

Говорил я о Рени долго и вдохновенно, и, конечно, с умыслом.

— Хорошо, что ты любишь свой родной город, — сказал отец, — но в мире так много всего, что нужно стараться, пока молод, увидеть побольше… О, седьмой час! — спохватился он. — Пошли, а то влетит нам от тети Томы.

— А ты ее боишься? — вырвалось у меня.

Он только взглянул в ответ, но я по одному этому взгляду понял, что он, во-первых, вовсе ее не боится, а любит, во-вторых, догадывается о настоящих целях моего приезда, в-третьих, корит меня за это, в-четвертых, тоже любит, а в-пятых, вообще своими карими глазами умеет глубоко-глубоко проникать в душу.

III

В матросской двухместке было темно, чуть мерцал над столом замерзший кружок иллюминатора, преломляя в кристаллах инея рассеянный палубный свет. Нижняя койка пустовала: Коля Худовеков досматривал кино в столовой или «забивал животное», как именовали ярые «козлятники» свою игру. В уютном домике на верхней койке, отгороженной от мира синим бархатом штор, Витос перечитывал свой дальневосточный дневник. Приподнявшись на локте, он достал с полки над собой авторучку и сделал в тетради запись:

«14 ноября.

Пошел третий месяц жизни в море и четвертый — на Дальнем Востоке. Что значат каких-то девяносто дней в человеческой жизни? А событий в них уложилось немало. И каких событий!»

Витос остановился. В дверь постучали.

— Да! — Витос выглянул из убежища, резко звякнув роликами штор.

В светлом проеме двери возникла мальчишеская фигурка в спортивном трико. В груди Витоса что-то большое на миг провалилось и тут же взлетело голубем.

— О-о! — воскликнул он и забыл закрыть рот, уставясь на Светку, глядевшую в полумрак каюты круглыми от испуга глазами.

Светлана Александровна Курилова на год была старше Виктора Александровича Апрелева — ей уже исполнилось девятнадцать. Скучно-правильный овал лица, нос, что называется, кнопкой делали ее совершенно неприметной не только в толпе, но и в микроколлективе из двух человек, то есть попросту рядом с подружкой, любой, безразлично — красавицей или дурнушкой. Спасали, а может, наоборот, топили Светлану Александровну все те же глаза, стоило только ей улыбнуться. А улыбнуться и даже расхохотаться ей ничего не стоило. И тогда глаза ее чудесно оживали и совсем мимо воли самой Светланы Александровны сбивчиво тараторили о чем-то, звали куда-то. И вот это что-то и куда-то сразу заставляло мужиков делать стойку, забыть о том, куда и зачем они бежали, и немедленно атаковать. Она была перворазрядницей по спортивной гимнастике, чем и объяснялась ее привычка к синему спортивному трико, перевидавшему немало спортзалов родного Иркутска, застиранному маленькими, но работящими, мозолистыми ладошками Светланы Александровны. Трико делало ее похожей на парнишку, а парнишка и свой парень — это, считай, одно и то же. И Светку-камбузницу (она работала на камбузе подсобной) нередко норовили дернуть за руку, притиснуть в коридоре. Даже старпом Эдуард Эдуардыч, приметив однажды Светкину улыбку, когда она беседовала с коком на сравнительные темы любви и картошки, остановил ее как-то в коридоре, положил ей на плечо руку в белой вязаной перчатке и сказал, не спускаясь с высоты положения, благожелательным, но сохраняющим дистанцию тоном (особый, верховой стиль судового донжуанства):

— Вам, Света, очень пошло бы красное шерстяное платье. Зайдите как-нибудь ко мне, и мы с вами всесторонне обсудим этот вопрос. Ведь скоро Седьмое ноября, а мне, как старшему помощнику капитан-директора, небезразлично, как будет представлен на праздничном вечере мой штат.

Светка зарделась, опустила глаза и смущенно улыбнулась. Чиф, который именно этого и ожидал, тут же снял руку с ее плеча и, не имея более сомнений в близкой победе, зашагал по коридору. Он вроде даже и взгляд ее ощущал спиной, только вот мыслей улавливать не умел. А Светлана Александровна, глядя вслед чифу, коротко подумала: «Индюк». А дальше и вовсе поступила несолидно — показала язык.

Голосок у Светланы Александровны, надо сказать, подкачал — тоненький, нежный, но с чуть пробивающейся хрипотцой, вроде мальчишеского дисканта, ломающегося в баритон. И оставалось впечатление, что она говорит с трудом, как будто что-то в горле ей мешает. А может, и в самом деле у нее ломался голос. Наверно, поэтому, а возможно, по свойству натуры говорила Светлана Александровна немного, будто взвешивая каждое слово. И лишь сказав то, что хотела, поправляла прядку на лбу, как бы от легкого смущения.

На плавбазе «Удача» были девушки с совершенно неприступной внешностью. Перед ними поначалу робели и самые бойкие хлопцы. Для донжуанов же типа Эдуарда Эдуардыча такие не были загадкой. Они как-то сразу понимали друг друга, словно были давно знакомы и отлично знали, чего хочет каждый из них. В общем, это была вроде одна каста, исповедующая единую веру. Но Светлану Александровну трогали все. Даже шалун завпрод Степа Бессильный. В свои пятьдесят шесть годков он разбойничал, как парубок, буквально: не давая проходу девчатам, охмуряя, как и положено завпроду, вином и кондитерскими изделиями. У Степы многое выходило само собой: легкие излишки и тяжелые недостачи, коровьи легкие по цене филейной части и тяжелый сахар, влажность которого измерялась не в процентах, а в ведрах. Само собой как-то получилось и то, что Степа вроде бы специализировался на камбузницах. Вначале он смотрел на Светку воловьим глазом и потихоньку вздыхал, тоскуя по сдобной, как ватрушка, ее предшественнице. Потом смирился и начал, предварительно оглянувшись, пощипывать Светку.

Праздничным вечером Светлана Александровна задержалась на камбузе, отдирая от сковород пригоревшую картошку. Жжих-жжих! — кричал скребок, в ее руках, а сама Светлана Александровна зарозовела, разогрелась от работы. Степа, довольный жизнью по причине долгожданного и полного схождения сальдо с бульдо (праздничный ужин экипажа перекрыл двухмесячные расхождения), вышел из каюты, которая, как и положено каюте завпрода, соседствовала с камбузом, и услыхал «жжих-жжих». Приоткрыв камбузную дверь, он неслышно подплыл к Светке и крепко ухватил мясистой пятерней упругую девичью грудь. Светка дернулась, но вырваться не смогла.

— Дядя Степа! Отпустите! — пропищала она. — Мне больно!

— П-пончик! — чмокнул губами Степа, не разжимая пятерни и уставившись в пунцово-смуглые щечки растерявшейся было Светки.

— Ну что вы в самом деле! — с трудом и возмущением выдавила она из себя столь длинную тираду ломающимся мальчишеским голосом. И тут увидела, что глаз-то у Степы уже не воловий, а бычий глаз, налитой. Боль от клешни ускорила реакцию. Светлана Александровна очень быстро подняла и опустила чугунный черный блин сковороды на Степин кумнол, украшенный «ежиком из чистого серебра». Колокольно гуднуло под сковородкой, клешня разжалась, Степа, отвесив челюсть, остался стоять, а Светлана Александровна выругалась страшным словом «гадость» и покраснела.

Через час в столовой команды начался торжественный праздничный вечер. Витос еще вчера подготовился к нему: вынул из чемодана джинсовый, в голубых разводах, костюм, свой любимый, отутюжил его, приготовил кремовую рубаху и к ней запонки с британскими львами. А уже перед самым вечером они с Колей Худовековым подправили друг другу гривы на затылках, и Витос добрые четверть часа строго изучал себя в зеркале, что над раковиной, делая вид, будто занят исключительно прической — жесткими, непокорными волосами, антрацитно черными, блестящими. Он отрабатывал непроницаемость лица и взрослую бесстрастность взгляда. Оценив джинсовый костюм и «ежик» с гривой, Коля похлопал по плечу Витоса и предсказал ему бешеный успех у девчонок на предстоящем вечере. Витос чуть зарделся.

Грянул магнитофон под низкими сводами матросской столовой отделанного «под березку» плоского ящика с пространной палубой, грянул и, многократно отразившись от палубы, подволока и переборок, враз наполнил столовую праздником, хмельным и шумным духом танцплощадки. Все возрасты покорны танцам на редких судовых вечерах. И вея парфюмерией, закружились пары — толстая бухгалтерша с дедом-стармехом, безусый штурманок с молодящейся буфетчицей, кадровик, увешанный медалями, с юной рыбообработчицей в клетчатой макси-юбке. Он держал ее по-старинному, на дистанции, как хрупкую хрустальную вазочку. Штурманок же, наоборот, буквально влип в пищеблок. А дед с трудом сдерживал чугунной пятерней центробежную силу могучей финансистки. Витос не танцевал вальсов — не умел. Избегая кучкующихся молодых матросов, он приткнулся спиной к одному из иллюминаторов, положил локти на высокий подоконник и замер в позе орла на вершине. Ледяным взором обводя долину, внешне бесстрастный, он выслеживал цель. Джинсовый костюм в голубых разводах тоже был замечен, и на «да-а-мский танец» Витоса пригласила клетчатая макси-юбка. Пророчество матроса первого класса Николая Худовекова начинало сбываться, а надо сказать, женщины плавбазы «Удача» были избалованы мужским вниманием. Неблагодарный Витос, однако, лишь мельком взглянул в голубые и чуть выпуклые, как у рыбы минтай, глаза напарницы и, за весь танец не сказав ни слова, блуждал орлиным взором поверх сдобного золотистого начеса, невольно избавляя кадровика от мук ревности.