Голод. Одержимые - Любовь Попова

то, что приговорил живое существо внутри меня к смерти, даже не разобравшись.

Почему он так поступил? Что им двигало? Какой бес в него вселился?

Пока Майи нет, готовлю две чашки кофе и пустым взглядом смотрю в телефон.

Макара я заблокировала везде, где только могла, чтобы ни одно его лживое сообщение до меня не долетело. Ни одно слово «люблю». Ни одна общая фотография.

Просматривая ленту галереи, я чувствую, как накрывает истерика.

Сотрясаюсь от рыдания, резко убираю телефон в сумку, чтобы не видеть, забыть, возненавидеть сильнее и почти кричу на Майю, которая только спросила, что со мной.

Она, что удивительно не убежала, не испугалась моего раздражения и гнева. Подошла и голову погладила. Как мама. А я просто прижалась к ее стройному телу, желая быть ближе хоть к кому-то. Желая ласки.

Хотелось ей все рассказать, хоть кому-то, обо всем, но я заговорила на отвлеченные темы, что выявило много интересных фактов.

Мы работаем в одной больнице, только на разных этажах. Когда я спросила, каким образом Майя стала любовницей дяди педанта, она отмолчалась. Но это не помешало нам найти общий язык и пообсуждать последние сплетни нашей больницы.

Давид в этот день так и не появился, и я просто пошла ложиться спать. Дожидаться нового ура. Что же меня ждет?

Вечером позвонил Паша, рассказал, что Макара задержали за избиение консьержа.

Мне бы порадоваться, а я только почувствовала себя виноватой, ведь это я натравила старичка на хищное животное.

Ложусь спать с тяжелым сердцем, думая, как там в тюрьме Макар. Хотелось, конечно, ощутить хоть толику злорадства, радости, но в душе сидит только беспокойство… Не жестко ли ему спать, покормили ли его, не побили ли его…

С утра открываю глаза на удивление легко, но без Макара спать вторую ночь подряд было некомфортно, хотелось снова услышать:

— Малыш, у меня тут проблема, только ты в силах ее решить.

Я бы посмеялась, подразнила и со смехом умчалась от него. Правда погоня была бы не долгой, а член, качающийся, как камыш на ветру, очень быстро нашел между моих ног пристанище. И были бы смех, сменившийся стонами и тихими признаниями в любви.

‍‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‌‍А Макар бы рычал, толкаясь все быстрее, закинув мои ноги себе на плечи, и говорил, какая я ох*енная…

Прикусываю губу, глажу еще плоский животик и долго смотрю, как луч солнца ползет по потолку, глотаю слезы и мечтаю, мечтаю, мечтаю. Повернуть время вспять. Подумать, прежде чем делиться своей радостью.

Может быть, это я виновата? Надо было как-то иначе. Подождать. Сразу предъявить тест на отцовство, чтобы у него не оставалось и тени сомнения.

Но меня поражает сам факт его настойчивости, это, откровенно, напрягает.

И этот его тест…

Там наверняка напортачили лаборанты. У них там такой завал, что всякое бывает. И вообще, зачем делать его именно сейчас, да и каждый год, если уверен в бесплодии. Это ведь не стандартный анализ крови.

В голове крутится листиком на ветру какая-то мысль, и я пытаюсь за нее ухватиться. Поймать.

Все так сложилось. Не хорошо. Не вовремя. Моя импульсивность, этот анализ, и та неделя, из-за которой Макар не верит.

В остальное время он меня почти не выпускал из виду, а в ту неделю следил Данил.

И вчера Данил меня искал, ему было поручено. Ему все поручено. И он, конечно, знает, что Макар бесплоден. Тогда понятно, почему об этом знает Паша. Иначе, как ему узнать. Только вот зачем любовникам обсуждать бесплодие босса?

Голова болела нещадно, мысль продолжала крутиться, но резкий окрик из гостиной подчистую вымел возможность додумать ответ на загадку.

Судя по тону, Давид не собирался меня долго ждать.

Я, не заглядывая в просторную ванную, сразу отправляюсь в гостиную, перед этим быстро натянув кофту и шорты.

Давид Грановски. Великолепный образец мужчины старой закалки Англии девятнадцатого века. Всегда с иголочки, всегда причесан и строг, а самое главное, никогда не повышает голос. Ему не требуется. Грановски владелец огромной компании, может и взглядом потребовать все, что ему нужно. И сейчас этот абсолютно скучный педант, в почему-то потрёпанном костюме, мечет не хуже любого Зевса глазами молнии.

Мне в лицо падает фотография. Ловлю на лету и смотрю на то, как мы с Макаром целуемся на балконе. Голые.

— Что это? — задаю глупый вопрос и впервые, наверное, слышу окрик дяди.

— Это я хочу тебя спросить. Что это?! Ты и Черкашин? О чем ты думала?! Где вы, вообще, умудрились познакомиться.

— В клубе, — не вру я, но и всей правды не скажу.

— В его клубе?! — гремит он как гром, а я уплываю, хочу вернуться в те моменты. Когда не было страха, не было обиды, не было ненависти. Туда, где была обжигающая сердце любовь, сумасшедшая страсть.

И Давид что-то кричит, пытается мне объяснить, кто такой Макар. Что он американский шпион, засланный в РФ, чтобы с помощью шантажа выуживать тайны политиков.

— Но ведь эти политики сами приходят предаваться разврату, — замечаю я резонно. — Никто их в этот клуб не тянет насильно.

— Ты понимаешь, что он занимается шантажом?! Это преступление. Я так понимаю, с помощью тебя, он хотел меня шантажировать.

— Что? — ошеломленно моргаю. — Нет! Он даже не знал, что я твоя племянница.

— Все равно он зажрался. Шлюх ему мало… — достает он телефон, и я знаю, что при связях дяди, Макара могут просто депортировать. Или посадить.

Да, ненавижу, да, дико зла, но потерять шанс увидеть, как Макар ползает у меня в ногах не могу. Не хочу его терять. Не так. Не снова.

Слезами и мольбами уговариваю дядю никуда не звонить, но он тут же говорит о поездке в Париж.

И я ехать тоже никуда не хочу, но понимаю, что это самое здравое решение, тем более с Майей даже не скучно.

Перед самым отъездом, в частном Аэропорту, не перезваниваю разрывающему телефон Паше, но сама набираю, словно высеченные в мозгу десять